Элемент 68
Шрифт:
Узнав, что к Алексею не ходят, старушка взяла шефство и над ним. Прибрала у тумбочки. Заставила медбрата поменять белье. Без денег заставила, хотя все в палате говорили, что такое невозможно. Супчики Алексей не любил, но понял, что может отказом задеть хрупкую гордость людей, тихо несущих свою аккуратную нищету. Поел аккуратно, от сердца поблагодарил, отвернулся к стене и скрючился от жалости к своей недоделанной жизни.
Про прошлое старик почти ничего не рассказывал. Лишь вздыхал. Да перекатывал глазами. Иногда дыхание превращалось в сплошной хрип. Алексей
Очнувшись от дурного димедролового сна поздно утром, Алексей нашел кровать рядом пустой. Перестелить еще не успели – лишь голый матрас с застаревшими ржавыми разводами. У кровати сидела жена деда. Тихо сидела, не плакала. Встретив взгляд Алексея, лишь сказала:
– Вот так-то. Первым мой успел. Всегда был шустрым, вот и теперь. Как один там будет меня ждать?
– Дождется обязательно, – утешил Алексей.
Старушка посмотрела на него так строго, что стала понятна бестактность Алексея.
– Конечно, дождется, зачем говоришь? Он меня тут знаешь сколько ждал? А там, на небесах, попроще. Хотя мог бы еще пожить, если бы не эти черти.
– Что за черти? – Алексей видел, что старушке надо выговориться.
– Да самые натуральные. Все в черном да с рогами.
– На голове?
– У этих на спине были.
Алексей решил, что старушка бредит, но всплыл в памяти захват института и эмблемы охранников: вышитые золотом длинные кривые сабли, расходящиеся из круглого щита.
– И верно, черти, – сказал Алексей, скорее себе.
– Самые натуральные и есть, – подхватила старушка. – Пятьдесят лет люди работали, всю страну станками обеспечивали. А вот ворвались ироды, людей повыкидывали, станки разворовали.
– Какие станки? Там же лаборатория была, – удивился Алексей.
Теперь уже старушка решила, что бред у Алексея.
– Какая лаборатория? Завод! А Сергей мой, Спиридонович, упокой Господи его душу, тридцать лет был директором.
– Когда же это было?
– Да уж и не припомню. Когда у нас президент менялся?
– Давно уже не менялся. Точнее, менялся, но ненадолго.
– Вот, милый, незадолго до этого и случилось. Сергея Спиридоновича моего прямо подкосило. А ведь молодцом всегда был, фронтовик, боевой офицер. Рядом с Трудовым Красным Знаменем всегда Боевое носил.
– А что же тогда бороться не стал с чертями, если боевой офицер?
Старушка опять посмотрела на Алексея строго и пожевала губами.
– А вот не стал, мил человек. Сначала поверить не мог, что по фальшивым бумажкам можно государственный завод отобрать. А потом разобрался, в чем дело, газеты почитал и руки опустил. Вот, говорит, дражайшая моя Вера Андреевна, где грех мой вернулся. Кривой дорогой, да верной.
– Какой грех-то, Вера Андреевна? – спросил Алексей.
– А грех он, милый человек, у каждого свой. Есть у тебя тарелка? Давай супчик перелью, не выбрасывать же теперь. Кремация через три дня, тут, внизу, через корпус. Ты приходи попрощаться. Все же последний его попутчик. Сергей Спиридонович на смерть сотни людей проводил – там и война, и
На панихиду Алексей пошел. В спортивном костюме проскочил мимо медсестры на вахте, навалился на стеклянную дверь, и даже голова закружилась от свежего воздуха. У ритуального зала нашел Веру Андреевну.
– Ты позволь, я на тебя обопрусь. Спасибо, Господи, последние силы ушли, значит, недолго тут одной мучиться.
Вместе подошли к гробу, Алексей помог поаккуратнее разложить вдоль тела цветы: пришедшие на панихиду клали их в общую кучу и тут же отходили – стеснялись вялой убогости последних подношений. Крышку гроба закрыли, прощание закончилось. Провожающим подали целый автобус – не поскупился завод.
– Хоть и черти, – пояснила Вера Андреевна, – а к покойникам у нас всегда с уважением.
Алексей помог старушке подняться в автобус, потом ждал, пока вскарабкаются остальные. Проход перегородила инвалидная коляска, и Алексей оказался на поминках.
Провожали в двухкомнатной квартире сталинской семиэтажки. Большие подъезды, высокие потолки, забитый люк мусоропровода прямо в квартире. На столе жесткая белая скатерть, а по ней сверху тонкая кружевная. Из угощений – блины, винегрет, много водки. Таких бутылок Алексей не видел уже лет двадцать. Сказал об этом хозяйке.
– Это после майского указа по талонам запасали. Жидкая валюта была тогда самой твердой.
Помянули упокоившегося блинком. Угостились винегретом – все ели ложками, подгоняя жирные рубиновые кубики куском черного хлеба. Пить было некому. Пришедшие помянуть Сергей Спиридоновича были уже не едоки, а скорее бесплотные тени, с дряблыми провалами щек и прозрачными руками. Глаза гостей выцвели от старости, и, разговаривая, они смотрели не на собеседника, а прямо перед собой.
Вот так, глядя невидящими глазами, каждый вспомнил про ушедшего что-то хорошее. Из мелких фрагментов сложился человек. Пустая хрипящая оболочка из-под больничного одеяла наполнилась живым. Поднимал человек колхозы, колол врага штыком, восстанавливал завод голыми руками и вдруг сложился, наткнувшись на свой былой грех. Расспрашивать Алексей не решался, но Вера Андреевна сама рассказала, что, когда завод отобрали, покойный сперва погоревал, а потом даже успокоился. Вроде как грех искупил. Так и жил дальше, тихо, бедно, но без греха.
Среди гостей было много заводчан, для которых прошлая жизнь закончилась в тот день, когда предприятие отобрали бойцы с золотыми саблями на спине. Никто не жаловался, но по потертым брюкам и бахроме на лацканах было видно, что достаток в дома так и не вернулся. Сетовали на старость, на цены, на новые порядки, но что удивительно – захватчиков никто не ругал.
– Как же так, – удивился Алексей, – неужели не держите на них зла?
– Зло оно тяжелое, всего не удержишь. В рот не положишь, а на дно утянет. Сперва была ненависть – аж в груди болело. Да тех, кто жил только ненавистью, она первыми и забрала.