Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту
Шрифт:
Мадам Рубинштейн, если верить многочисленным интервью, наивно полагала, что женщине «достаточно двух кремов и десяти минут ежедневного ухода за собой», чтобы оставаться красивой. Но прекрасный пол не следовал разумным советам, проявляя неумеренную расточительность, к немалой выгоде фирмы. Приближалась эпоха потребления.
Жизнь по-прежнему была трудной, денег не хватало, однако неуемное стремление к новым удовольствиям все росло. Французов, как и американцев, охватило лихорадочное желание покупать.
Американское влияние особенно остро ощущалось в быстро развивающейся молодежной культуре: джаз, кинематограф, джинсы, майки. Всякий,
Наконец Елена и Патрик прибыли в Париж. Гастон, личный шофер Мадам, отвез их в особняк на набережной Бетюн. Служанки Эжени и Маргерит радостно приветствовали госпожу; одна из них сейчас же отвела О’Хиггинса в небольшую спальню, обшитую деревянными панелями и обставленную со спартанской простотой, что резко контрастировало с убранством остальных комнат. Обычно здесь жил Арчил, когда приезжал во Францию. На половине князя был отдельный выход на улицу, чтобы он мог беспрепятственно уходить и возвращаться, ни перед кем не отчитываясь.
Маргерит отлично помнила Титуса, коль скоро поступила на службу в качестве домоправительницы и няни двух мальчиков еще в 20-е годы. «Мадам очень ревновала своего первого мужа, страдания ее ожесточили. После развода она с головой ушла в работу, и даже князь не смог вернуть ей прежней жизнерадостности, сколько ни старался».
Горничная, что выслушала столько тайных излияний госпожи, знала о ее обидах, скрытых от посторонних глаз ссорах с мужем, его изменах, любила Елену искренне, но порой осуждала безо всякого снисхождения, так же сурово, как шофер и кухарка. Слуги жаловались на ее скаредность: Мадам выплачивала им лишь половину жалованья, поскольку была уверена, что они обворовывают ее. В отместку ей на стол подавали скудную и скверную пищу, а сами вволю пировали на кухне. О’Хиггинс застал их врасплох в первый же вечер, когда собрался подкрепиться после тощего ужина.
Да, мадам Рубинштейн платила слугам гроши и всячески сокращала домашние расходы, без конца гасила повсюду свет, скупилась на чаевые, сердилась, если служащие уходили с работы ровно в шесть, не задерживаясь. Все цены казались ей «чрезмерными», не зря журналисты шутили, будто «too much» — ее любимое выражение на все случаи жизни. Что не мешало ей тратить иной раз по десять тысяч долларов всего за один день, ведь она привыкла одеваться у Диора, покупать по десять пар обуви зараз и по четыре модные сумочки «Kelly».
Однако не следует забывать: Мадам обеспечивала рабочими местами множество людей. Жалела «несчастных женщин», обездоленных войной вдов, старух и щедро платила им за ничтожный, а иногда и ненужный труд. Всю жизнь помогала четырем своим сестрам. Одна из них, Стелла, возглавлявшая французский филиал фирмы, обладала исключительной красотой и «особым обаянием семьи Рубинштейн», по свидетельству Эммануила Амейзена. Она несколько раз выходила замуж. Ее третьим мужем должен был стать граф де Брюшар. И Стелла потребовала, чтобы Елена дала ей соответствующее приданое. Та возмутилась, бушевала, но в конце концов согласилась скрепя сердце. Хотя, понятное дело, отношения между сестрами, и прежде неровные и сложные, лучше не стали.
Еще в Нью-Йорке Хорес посвятил О’Хиггинса во все подробности ожидающего их в Париже скандала, чтобы хорошенько напугать его. Рассказал, как Стелла клялась, что покончит с собой, а его мать отреагировала
— Ничего подобного. Она не убьет себя, ведь только что заказала четыре новых платья.
Хорес не преувеличивал: в Париже Мадам беспощадно гоняла своего секретаря. Каждое утро в шесть ровно вызывала его к себе по внутреннему телефону. Юноша изнемогал от недосыпания, поскольку ночи напролет кутил в столице с другими гомосексуалистами. Наспех проглотив легкий завтрак, они ехали в салон на улицу Фобур-Сент-Оноре. Там Елена, как фурия, налетала на персонал и разносила всех и вся, причем доставалось и Стелле с Эммануилом.
Парижский салон фирмы поразил Патрика своей теснотой, ветхостью, неприглядностью, в отличие от роскошного ультрасовременного салона в Нью-Йорке. Зато здесь, как и в Америке, двери никогда не закрывались, и каждого обслуживали точно в срок. О’Хиггинс сразу понял, что работа предстоит адская. Он печатал корреспонденцию, участвовал в переговорах, выполнял многочисленные поручения, присутствовал на заседаниях совета директоров. Именно Патрик придумал новый слоган фирмы: «Елена Рубинштейн — создательница науки о красоте» — во время презентации нового молочка для снятия макияжа «Deep Cleanser».
В обязанности О’Хиггинса входило и многое другое. Например, он должен был организовывать встречи с главными редакторами и сотрудниками лучших женских журналов моды. Так он познакомил Елену с Иреной Брин [20] , корреспонденткой «Harper’s Bazaar» в Риме, представительницей восьми итальянских изданий в Париже. Во время завтрака в ресторане гостиницы «Кастильоне» на улице Фобур-Сент-Оноре синьора Брин уговаривала Мадам приехать в Рим и посетить картинную галерею ее мужа Гаспаро дель Корсо.
20
Ирена Брин (настоящее имя Мария Виттория Росси; 1911–1969) — итальянская журналистка, критик.
Вскоре они увиделись вновь на приеме у Мари-Луизы Буске. С 30-х годов слава знаменитой журналистки не потускнела. Она по-прежнему принимала гостей по четвергам, с шести до девяти вечера, у себя на площади Пале-Бурбон, «в коридоре», как она называла свою квартиру. У нее собирались сливки парижского общества.
Мари-Луиза опиралась на трость с золотым набалдашником и ударяла ею об пол гулко, как стучит молотком аукционист. Елена постоянно ссужала ее деньгами и дарила «небольшие подарки в знак внимания», к примеру преподнесла автомобиль. «Ведь журналисты бедны, им так мало платят!» — говорила она, словно оправдываясь.
Именно Буске объявила О’Хиггинса любовником мадам Рубинштейн. Не она одна сплетничала об этой странной неразлучной паре, выдумывая невесть что. Их повсюду видели вместе, и в тесном мирке парфюмерии, моды и прессы расползались самые невероятные слухи. Хотя ничего двусмысленного в их отношениях не было и Патрик довольно откровенно обнаруживал свои истинные пристрастия, Елена забеспокоилась: «Князь очень ревнив, он не простит…» На людях Мадам держалась как ни в чем не бывало, утверждала, что лишь посмеивается над глупой клеветой и желает своему молодому секретарю сохранять в свою очередь олимпийское спокойствие. Вполне возможно, Елене, целомудренной и стыдливой, в глубине души льстило, что ее в таком возрасте можно заподозрить в адюльтере.