Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту
Шрифт:
Выручка от продаж становилась заоблачной, и многие спешили отхватить свой кусок пирога, например рекламные агентства, которые покупали для своих клиентов эфирное время на радио, место в газетах, журналах, других средствах массовой информации. И конечно же на телевидении: оно сразу же выдвинулось на первый план. Мадам скучала перед крошечным экраном, но Дэвиду Огилви удалось переубедить ее. Она решила попробовать. Ее бесило, что Чарльз Ревсон добился такого успеха, вкладывая деньги в любимую всеми передачу «Вопрос на 64 000 долларов». Теперь его торговый оборот был выше, чем у фирмы Рубинштейн. Елена согласилась стать спонсором
Первое краткое рекламное объявление дали до заглавных титров. То был миг ее всенародной славы. Она восседала на троне под балдахином в белом атласном платье от Диора и в соболях, с жемчужным ожерельем в три ряда. Глубокий голос с мягким акцентом вкрадчиво произнес:
— Я Елена Рубинштейн, уделите мне всего десять минут внимания, и вы станете на десять лет моложе.
Телезрители влюбились в нее. Всех околдовал чарующий голос Мадам. У нее он действительно был приятным, но в эфире текст читала русская актриса. К этой уловке пришлось прибегнуть, поскольку записать саму Елену не удалось: от волнения она спотыкалась на каждом слове. И руки у нее дрожали, поэтому крупным планом показали унизанные кольцами пальцы ее племянницы Малы. И все-таки люди видели настоящую мадам Рубинштейн.
К ее величайшему сожалению, на торговом обороте это никак не отразилось. Зато изменилось отношение к ней самой, ведь до сих пор все знали только фирму, а не ее основательницу. Впервые миф обрел реальное воплощение — легендарная миллиардерша, жившая в заоблачных далях, чуть ли не выдумка журналистов, вдруг оказалась маленькой энергичной приветливой женщиной, которая всю жизнь стремилась сделать других красивее.
В восемьдесят пять лет Мадам ощутила, что значит стать знаменитой. Теперь ее пародировали комики в ночных клубах, в «New Yorker» опубликовали на нее карикатуру. Когда она садилась в такси, шоферы узнавали ее и радостно приветствовали: «Hi, Helena!» Расспрашивали ее о сыновьях и племянниках, а некоторые даже шептали ласковые слова на идише. Леонард Лайонс, знаменитый журналист, бессменный ведущий рубрики в «New York Post», которую читатели каждый раз ждали с особым нетерпением, назвал Елену «еврейской королевой Викторией».
Телевидение впервые показало ее публике и сделало известной на всю страну. Когда шоу закрыли, Мадам продолжала платить за рекламу в эфире, хотя Огилви и многие другие из ее окружения были настроены скептически и считали это дорогостоящим капризом. Однако Елена сделала верный ход. Новый дезодорант ее фирмы рекламировали перед трансляцией матча по боксу, она и сама обожала все виды единоборств. Елена мгновенно отмела возражения, сказав: «Когда пот льется градом, любой вспомнит о дезодоранте». И действительно он пошел нарасхват, Мадам оказалась права.
Вскоре Елене представилась возможность позлорадствовать: организаторов передачи Чарльза Ревсона обвинили в мошенничестве. Прошел слух, будто они сами выбирали победителя и заранее давали ему листок с вопросами. Разразился страшный скандал, но никто так и не смог доказать справедливость этих обвинений. Акции его фирмы выросли моментально. Позднее Ревсона заподозрили в том, что он устанавливает подслушивающие устройства в офисах своих конкурентов. Мадам Рубинштейн никогда не опустилась бы до такого.
После смерти князя Мадам в который раз попыталась наладить отношения
В апреле 1958 года Елена и Патрик приехали в Париж. И опять раздался звонок посреди ночи: Хорес погиб в автокатастрофе. Ему было всего сорок шесть лет.
Он по привычке гнал на предельной скорости и вдруг врезался в опору моста. Приехала «скорая помощь», его отвезли в больницу, казалось, все обошлось. Но через два дня Хорес умер от инфаркта. У него всегда было слабое сердце — и в прямом, и в переносном смысле.
Патрику снова пришлось стать вестником беды: именно ему поручили сообщить Мадам об ужасном горе. Все повторялось будто в кошмарном сне.
Узнав о смерти мужа, Елена рыдала и кричала. Теперь она упала в обморок. Несколько лет назад у нее обнаружили диабет и предупредили, что она будет терять сознание, но сейчас ее убивала не болезнь, а беда. Десять дней Мадам не могла подняться с постели и никого не желала видеть. И как в прошлый раз, ей присылали бесчисленные письма и телеграммы со всего света, выражали соболезнования по телефону, приносили охапки цветов. Несчастья шли чередой, ее как будто прокляли.
Елена лежала не шелохнувшись, с застывшим лицом, словно каменное изваяние. Судьба нанесла ей новую рану, еще более глубокую, и никакая анестезия не действовала.
Они с Хоресом не ладили именно потому, что были очень похожи. Оба деятельные, бурные, вспыльчивые, непредсказуемые и вместе с тем доверчивые и наивные.
Один друг семьи утверждал, будто Елена больше любила младшего сына из-за того, что с ним вечно что-то стрясалось. «У Мадам было только две страсти: работа и помощь несчастным людям».
В одной из своих книг мадам Рубинштейн, переосмысляя собственный опыт, признавалась с чувством вины, которое в принципе ей не было свойственно: «Иногда я жалею, что в погоне за прибылью заставила и сыновей увязнуть в рутинной работе фирмы. Предоставь я Хореса его судьбе, возможно, он бы жил в нищете, зато полнее раскрыл бы себя, осуществил бы свою глубинную потребность в непрерывном поиске новых форм в литературе и живописи».
Позднее в ее автобиографии, написанной под диктовку, будет сказано с затаенной болью: «Если бы не долг перед близкими, подчиненными и фирмой, я бы не выдержала, сдалась».
Для такого замкнутого человека, как Елена, это предельная откровенность, других жалоб мы не найдем. Вернувшись в Нью-Йорк, она по привычке хотела молча взяться за работу и трудиться до изнеможения изо дня в день — других обезболивающих средств у нее в распоряжении не было. Хотела сделать вид, будто ничего не случилось, будто Хорес жив. Но вместо этого она запиралась у себя в кабинете и неподвижно сидела перед заваленным бумагами столом, не в силах чем-нибудь заняться, в полном одиночестве, в черной пустоте. Она ни с кем не делилась своей тоской. Служащих удивляло ее холодное самообладание. Кто-то даже осмелился высказать это вслух.