Элеонора Дузе
Шрифт:
Во втором и в третьем актах Дузе нужно было играть старуху...
Да, в тот момент я уже представлял себе, что Дузе предстоит испол¬
нить характерную роль. Когда Дузе появилась на сцене во втором ак¬
те, это была уже совсем другая женщина. Казалось, что она действи¬
тельно прожила тридцать лет. И однако внешне она мало
изменилась, разве что теперь на ней было черное платье да вместо
платочка сиял ореол снежно-белых волос. Но в ней чувствовалось
кое-то внутреннее перерождение: зрелость, возраст; едва уловимая
перемена отмечала каждое ее движение и позу. По-моему, она была
даже прекраснее, чем в первом действии. Правда, прелесть юности
неотразима, но красивая старость — а она встречается гораздо реже —¦
ослепляет и возвышает вас своим спокойным величием. Именно это
в ней и было: спокойное и светлое величие. Если в первом акте вы
ощущали истинную молодость крестьянской девушки, то сейчас уга¬
дывали ее душу. Духовность Дузе поразительна. Она подчиняла сво¬
ему влиянию не только сцену, но и зал, так что каждый сидящий там
начинал мыслить возвышеннее, чувствовать тоньше. Самый воздух
театра как бы становился чище и свежее, когда она была на сцене.
Следуя за развитием драмы, мы узнали, что пьяница муж покинул
жену и что по той или иной причине сын обвинял в разрыве мать.
Кажется, кто-то оклеветал ее, сказав, что она была дурной женой.
Поверив этому поклепу, сын тоже ушел из дому. Прожив в одиночест¬
ве до самой старости, женщина решает разыскать своего сына и перед
смертью открыть ему правду. Она отправляется в путь как странница,
пешком, с котомкой за плечами. После долгих странствий она доби¬
рается до места, где живет сын, и застает его в веселой компании с
друзьями и девушками. Мать входит к сыну и объясняет ему, кто она.
Какая неизбывная любовь на ее лице, какое счастье, какое жадное
стремление уловить хотя бы малейший знак сыновней нежности в ее
глубоких, темных глазах. Но сын не хочет даже разговаривать со
своей старой матерью, он не хочет верить тому, что она собирается
ему сказать, и в конце концов, несмотря на ее страстные мольбы по¬
верить истине, он яростно обрушивается на нее и, осыпав оскорбле¬
ниями, уходит. Дузе остается на сцене одна. Что же она будет те¬
перь делать, подумал я, до каких высот трагического чувства должна
подняться, чтобы превзойти то, что мы только что видели? Я не со¬
мневался, что любая актриса разразилась бы в этой сцене безудерж¬
ными рыданиями.
Мы сидели, как зачарованные, боясь вздохнуть, и смотрели на
сцену, где стояла
ния потрясло театр. Дузе долго стояла неподвижно, растерянно глядя
вслед уходящему сыну, прислушиваясь, как замирает вдали смех его
друзей. Потом она медленно подняла голову, обратив лицо к небу,
воздела руки и улыбнулась! Но какой улыбкой! Есть горе, находящее
выход в слезах, более тяжкое изливается в отчаянных, душераздираю¬
щих рыданиях и, пожалуй, еще горшее превращает черты лица в
угрюмую, железную маску. Но бывает скорбь столь глубокая и необъ¬
ятная, что она оставляет за своими пределами и слезы и оцепенение и
находит свое выражение в улыбке. Такова была улыбка Дузе. Мучи¬
тельно-трагическая и мучительно-прекрасная. Мы знали, что сердце
ее умирает в этот миг в безмолвной боли.
Медленно опустился занавес, скрыв хрупкую, бесконечно одино¬
кую фигурку с простертыми руками и этой потрясшей наши души
улыбкой. Зажглись огни. Никто не аплодировал — никто не в силах
был поднять рук. Зал плакал. И я плакал тоже, давно оставив попыт¬
ку сопротивляться душившим меня рыданиям. Слезы текли у меня
по щекам, но я не чувствовал ни стыда, ни смущения, ибо, взглянув
вокруг, увидел, что плачут все и всем не до меня. Теперь я понял, как
прав был тот, кто говорил, что трагедия возвышает и очищает душу.
Я был чист, возвышен душой и счастлив. И все лица вокруг меня све¬
тились, они стали добрее, прекраснее. Слезы, причина которых
несчастье, уродство, жестокость,— это горькие, разрушительные слезы,
но есть святые слезы, слезы благодарности за беспредельную красоту,
расточающую себя с безмерной щедростью. То целительные слезы,
они делают человека цельным, совершенным, гармоничным, в эти
вдохновенные мипуты он живет полной жизнью. Как сделала это с
нами хрупкая, маленькая женщина? Вот здесь, на этой сцене с раз¬
малеванными плоскими декорациями, безвкусной бутафорией, туск¬
лым светом закрытых кусочками пленки фонарей, которые наводят
осветители в пропотевших рубашках... И все же именно с этой сцены
снизошел на сотни зрителей катарсис чувств, и сделала это одиноко
стоящая на сцене седая актриса. О, благородное и чистое искусство
театра. Оно поднимается до божественного уровня, когда ему служит
такая поистине великая душа, как Дузе.
Никто не разговаривал во время короткого антракта. Когда серд¬
ца полны до краев, слова не нужны.