Эльфы на Диком западе: Убить Большого Билла
Шрифт:
Слабый свет показался далеко впереди, такой странный и неуместный здесь, как цветок на высохшей до песка и камня земле. Временами доносились удары молота, и это показалось добрым знаком. Красноватый теплый свет мерцал и рос, различаясь тем яснее, чем темнее становилось вокруг. Уже невозможно стало различить землю под ногами. Казалось лишь, что она хрустит и шуршит, бесплодная и сухая. До боли щуря глаза, Куруфин всматривался в это сияние, и чем дольше вглядывался, тем больше различал, хотя еле двигался. Казалось, сияние становится одновременно сильнее, ярче — и все дальше от него.
Это
Фигура мужчины с разметавшимися волосами двигалась там, в сердце свечения. Он хватал огонь горстями и придавал некую сложную форму, одному ему понятную, то молотом, то голыми руками. Пока Куруфин смотрел, кузнец завершил работу и отпустил свое создание, позволяя влиться во что-то большее рядом с собой, мерцающее, как Свет из его памяти. Он пытался это рассмотреть, и ему казалось, что он видит очертания неизвестных гор и земель, полускрытых облаками, но огонь кузнечного горна затмевал их, не позволяя разглядеть работу целиком. А кузнец вновь зачерпнул этот огонь, сжал в руках, смял его, будто глину.
— Отец… — слово зашуршало на губах красным песком, сорвалось камнем со склона, полетело птичьими перьями, вспыхнуло алым огнем, потерялось среди пламени горна. Рука кузнеца выхватила этот лоскут огня, стиснула в руке — и, не замедлившись, вплела в работу. Тёплыми яркими искрами оно заиграло среди пламени, которому безжалостно придавали форму.
Окружённый пламенем, Феанор работал, не останавливаясь, захваченный делом целиком и не видя ничего вокруг себя. Как это бывало и раньше, он принадлежал своему делу целиком и без остатка. Неведомый мир поднимался позади него, далёкий и почти скрытый языками пламени.
Невольно Куруфин опустил взгляд на собственные руки, едва различимые среди теней, сжал кулаки. Пусто. И будет пусто вновь, если он двинется вперёд. В его Грезе не было дела. И… Чем дольше он смотрел вперёд, тем больше уверялся, что разделить труд отца не сможет, чем бы он ни был.
Только разделить одиночество глупого, торопливого Турко. Ещё раз. Утешить его рассказом о своем видении.
Он замер посреди темной пустыни, не в силах сдвинуться с места. Тени все кружились, силясь поглотить его, но нестерпимое жжение внутри немного утихло, словно отблеск отцовского горна его согрел. Сжав руки, чтобы хоть немного лучше ощутить себя здесь, Куруфин шагнул вперед с усилием. Казалось, поверхность осталась очень далеко внизу, вязкая, как зимнее болото.
Слабый свет лег из-за его плеча, сплетаясь с отблесками далёкого горна. Медленно и неохотно отодвинулись тени, обнажая далёкую землю. Эта мертвая поверхность просто обязана была оказаться черной — но в луче света показалась красноватой.
В нескольких лучах.
Они сплетались в единый, но Куруфин без труда различал в нем шесть оттенков.
Шесть…
Луч выхватывал все большее полотно земли, покрытой красной пылью, и единственное, что ее нарушало, были его собственные следы. И никаких других.
Шаг назад тоже удалось сделать с трудом. Самый здешний воздух, казалось, стал плотным, и сопротивлялся
Шесть.
С трудом переставляя ноги, словно бредя по болоту, и оглядываясь то и дело на теплый свет горна, Куруфин двинулся назад по высвеченной дороге и красной земле. Временами он сжимал кулаки, пытаясь ощутить боль, но отзывалась лишь боль под ребрами, как старая рана.
Или не очень старая.
Ладони болеть отказывались.
В ладонях было слишком пусто. Им отчаянно не хватало… Огня. Или хотя бы молота.
Шесть голосов он услышал намного, намного позже.
*
Отряд горожан Амрас оставил позади, когда после рассвета вышли на тропу, и несколько человек с облегчением высказались на разные лады, что вот, теперь дорога знакома, и домой доберутся без труда. Вот тогда он и погнал свою кобылу. Ей тоже надоело быть медленной, хотелось показать себя, и до города он добрался за примерно стражу, а то и меньше. Влетел на пыльную, утоптанную улицу, едва придержав лошадь, заехал прямо в конюшню. Сполз с седла, поручил кобылу сонному конюху. Ногу жгло огнем, кровь снова сочилась сквозь повязку, и после того, что случилось ночью, сил едва хватало держаться верхом и идти.
— Вы не спешите, они спят ещё, — хозяин сам отчаянно зевал. — Ночью не спали, все говорили…
Лестницу Амрас одолевал, как врага в бою, броском, чувствуя, как сочится кровь из раны. Распахнул дверь, почти упал внутрь.
Они все были здесь, в одной комнате, и старшие оба непробудно спали прямо на дощатом полу. Карантир сидя на полу, привалился к кровати, где неловко скорчился Амрод, оберегая правую руку. Келегорм тяжело дышал, лицо его раскраснелось от лихорадки.
И больше всего Амрас боялся увидеть Куруфина неподвижным и пустым. Дернулся к нему, привалился к лежанке, прислушиваясь к дыханию…
И поймал мутный, рассеянный взгляд Курво. А следом за ним касание мыслей.
«Все здесь?» — очень, очень требовательное касание!
— Все, — Амрас сполз на пол у кровати, привалился к ней, чувствуя, как шуршит под щекой набивка постели.
Он потом их разбудит, вот этих троих на полу, и прогонит в постели за стеной.
Вот только посидит ещё немного…
Глава 11
Хлеб был желтоватый. Но настоящий пышный хлеб, а не лепешки. Круглый и с корочкой по бокам.
Донна немного осунулась после их похода, но при том была бодра, распрямилась, и глаза ее блестели. Вчера она принесла чистого полотна на повязки и без спроса забрала грязное, а сегодня вернула стираное. И хлеб в корзине, ещё теплый. Вряд ли она знала, что у их народа женщины пекут хлеб для близких.
Есть не хотелось, и короткий голод был бы полезнее телу, чтобы раны зажили быстрее. Но устоять Маэдрос не смог — отломил кусок от теплого бока. Корочка захрустела. Хлеб пах иначе, чем в прошлом, и это помогло просто радоваться ему и чувствовать мягкий вкус, а не проваливаться в воспоминания.