Элитная западня. Часть вторая. Сокровища Гериона
Шрифт:
Эта почти уже старушка держалась прямо торжественно, неся перед собой кожаный саквояж, удерживая его двумя руками. Ее модное легкое бежевое пальто и фетровая шляпа с маленькими загнутыми полями очень сильно контрастировали с морщинистым лицом и выцветшими впалыми глазами, но жажда жизни по-прежнему кипела в ее старческом теле. Натали никогда не имела дел с этой напыщенной леди и просила дочь держаться от нее подальше, а все их общение сводилась только к холодному приветствию при встрече. Натали была наслышана о крутом нраве Авроры, и в доме поговаривали о ее темных делах. Пожилая дама, выпятив
– Ну как вам букет?
– Восхитительный, – ответила Натали, – так это вы его прислали?
– Да, я не люблю бывать там, где нет цветов, – заявила Аврора. Натали даже не сразу нашлась, что ответить, но потом через вздох сказала:
– В этом мы с вами похожи, – и обвела взглядом галерею, утопающую в букетах белоснежных калл и фрезий.
– А еще я не привыкла отнимать у людей их драгоценное время, поэтому сразу перейду к делу, – объявила старушка и водрузила на белую глянцевую столешницу письменного стола свой винтажный саквояж.
Вернувшись из Европы в Петербург, Герман был воодушевлен, доволен, полон энергии и убежден, что жизнь удалась. Он поставил в прихожей у стены чемодан и тут же распахнул во всей квартире окна, впуская внутрь солнечный свет и теплый ветер. За время поездки у него накопилось столько идей, что не терпелось взяться за чертежи. Он напевал и даже пританцовывал, готовя себе еду, вкладывая в ежедневник билет из парка Родена, прикрепляя к холодильнику их с Евой совместные фотографии, сделанные на полароид, и, кажется, даже во сне блаженная улыбка не сходила с его лица. Он все делал с еще большим, чем обычно, усердием и воодушевлением. И, как и большинству счастливых людей, Герману непременно хотелось сделать счастливым кого-нибудь еще, и выбор тут же пал на его лучшего друга Владимира.
В понедельник утром, не найдя Володю на занятиях в институте, Герман отправился прямиком к нему домой и вот уже минут пять стоял под дверью и настойчиво звонил в звонок. Через некоторое время в коридоре все же послышались вялые шаги и в приоткрывшейся двери показалось заспанное лицо Володи.
– Ты что, еще дрыхнешь? – бодро проходя в прихожую, удивился Герман и направился в комнату Вовы, которую нашел полностью заваленной какими-то картами, старыми письмами и бумагами. – Почему не пришел на занятия? Я решил, что ты заболел.
– Я не заболел, просто у меня мигрень, – падая на оттоманку и прикладывая руку ко лбу, ответил Володя.
– Мигрень? Ты что, барышня XVII века? Ты бы еще у меня нюхательную соль попросил. Вова, ты явно проводишь слишком много времени с бабушкой.
– Вовсе нет, я просто устал.
– Устал валяться здесь в душной комнате? Я думал, ты делаешь курсовую, а ты ковыряешься в каком-то старье. Что это? – поднимая несколько старых фотографий с пола, поинтересовался Герман. – Это что, фотографии твоего деда с друзьями? – произнес он, разглядывая снимок, на котором были изображены три симпатичных мужчины, один из них – блондин, стоящий справа, был дедушкой Володи. – Может, я отнесу их в комнату Авроры?
– Не трогай, они мне нужны для дела, от которого зависит мое благополучие, –
– Ладно-ладно, но ковыряться в пыльных бумагах, когда на улице такая погода, – это просто преступление, – ответил неизменно радостный и воодушевленный Герман.
– Преступление, Гера, – это быть таким довольным, как ты, с самого утра. У меня от тебя аж зубы сводит.
– Брось, я привез тебе подарок из Парижа.
– Надеюсь, это пистолет!
– Зачем тебе пистолет? Неужели все настолько плохо? – переполошился Герман.
– Да ты что, себе бы я никогда не навредил, пистолет мне нужен, чтобы стереть эту самодовольную улыбку с твоего лица! Поездка явно удалась!
– Ты даже не представляешь, насколько.
– Пожалуйста, только избавь меня от подробностей! Ни про Евины глаза, ни губы, ни звонкий смех я слышать ничего не хочу. Лучше помоги мне сделать чертежи для курсовой.
– Хорошо, я сделаю чертежи, но, чтобы ты взбодрился, я думаю, нам нужно найти тебе девушку.
– Еще не хватало, тратить время на поиски девушки, я и так устаю, – кутаясь в плед, простонал Владимир.
– А зачем ее искать, вот Лана, например, – чем не вариант?
– Нет, нет, она мне совсем не подходит, она какая-то бешеная.
– Вовсе она не бешеная, просто веселая, энергичная, как раз развеет твою хандру.
– Ну нет, Герман, я не могу с ней встречаться, бьюсь об заклад, у ее рода даже нет герба.
– Серьезно, ты только что сказал, что Лана тебе не подходит, потому что у нее нет ГЕРБА? Я, признаюсь, думал, что мы столько лет дружим, что я привык к твоим странностям, но это уже переходит все границы! Так если в этом проблема, давай я нарисую ей герб, – хватая лист и карандаш, смеялся Герман. – Ну что ты хочешь, чтобы там было? Львы? Королевские лилии? Может, единороги?
– Перестань паясничать, Гера, мне нужна настоящая леди, чтобы играла в поло и пила чай в five o’clock. Я подожду, пока не встречу такую девушку, а Лана огрела меня по голове кожаным альбомом при встрече.
– Если ты еще немного подождешь, то единственной женщиной в твоей жизни так и останется Аврора Александровна. Все, поднимайся, – стягивая с Володи плед, не унимался Герман. – Решено, мы идем на двойное свидание, и отказы не принимаются!
– Фу, двойное свидание – звучит так пошло. Это совсем не мой стиль, – простонал Володя. Он встал с дивана, но продолжал кутаться в плед, как в плащ. – Завари мне лучше кофе.
– Ты ведь знаешь, что я твой друг, а не слуга, – закатывая глаза, сказал Герман. – Ладно, сварю, может, хоть это тебя взбодрит. А насчет двойного свидания я не шучу. Будет весело, я обещаю, – прокричал он, удаляясь на кухню.
Володя вяло поплелся за ним следом.
Зайдя в кухню, он повалился в кресло и лениво откинулся на его мягкую спинку.
Герман хмыкнул, улыбнулся на одну сторону и снисходительно пожал плечами. Он за много лет дружбы с Владимиром привык к его неспешному образу жизни и вечной праздности, но в последнее время ему стало казаться, что лень совсем поглотила его друга, он все больше времени стал проводить лежа на диване, впадал в меланхолию и был безучастен к событиям, которые для Германа казались крайне важными.