Елизавета Петровна, ее происхождение, интимная жизнь и правление
Шрифт:
Меньшиков держал Елизавету долгое время «подальше» от царя, но Елизавета сумела, несмотря на эти меры, добиться доступа к своему племяннику и племяннице Наталии и сумела даже оказать влияние на них. Вскоре после этого уже стало открытым секретом двора, что двенадцатилетний Петр о своей высоконареченной невесте и знать ничего не желал, тогда как он питал особенно нежные чувства к своей дорогой тетушке Елизавете Петровне — так сообщает нам историограф Германн.
Меньшикова этот переворот крайне озадачил, и когда он явился к своему зятьку с упреками по этому поводу, последний заявил ему, что он-де не позволит себя водить за нос и угощать оплеухами, как было с его покойным отцом.
Елизавета знала отлично, с какого конца нужно было начать, и не постыдилась даже того, чтобы растлить на себе коронованного мальчишку, хорошо зная, что став с ним на такую почву, она имела его в своих руках. Но и этого ей казалось недостаточным, — она боялась
Итак Меньшиков пал. При объявлении ему царского приказания с ним сделался обморок. О таком конце он никогда не думал, такой печальной развязки этот злодей не подозревал. И кто нанес ему такой губительный удар? Двенадцатилетний юноша, которого еще так недавно держал он в своих руках и с которым он обращался, как с комком воска!
Гвардия постояла за царя-батюшку.
Родня Меньшикова, недавно еще пользовавшаяся таким почетом и влиянием, стояла теперь на коленях перед Петром, его сестрой и теткой, — но напрасно лили они слезы, напрасны были их горячие мольбы и уверения, — Меньшикова песенка была спета, его царствованию и властвованию был конец, бесповоротный конец…
Меньшикову было приказано покинуть столицу, в которой он вчера еще был полноправным господином. В отчаянии он разыграл последнюю комедию, рассчитывая вызвать тем сочувствие в толпе. Он оделся в мужицкий тулуп и изо всего бессчетного количества русских и иностранных орденов и знаков отличия выбрал один только портрет в бриллиантах Петра Великого, воткнув его в петлю своего серого тулупа. Этим думал он оказать протест против своих притеснителей, думал, что народ подаст за своего бывшего министра голос, потребует от царя отчет за предпринятые меры, — но он ошибся. Народ был темен и дик, но он и в необразованности своей сумел распознать своего губителя, виновника всех бед. Зрителей было много, но друзей — увы! их была лишь горсточка.
Ему было приказано ехать в свое имение, но дорогой Меньшикова догнал гонец из Петербурга с высочайшим изменением этого приказания: он ссылался в Сибирь, на поселение в городе Березове. За эти дни были открыты всевозможные преступления, совершенные экс-министром: невероятные грабежи и обманы, разного рода укрывательства, подделка важных документов, Бриллианты из императорских регалий были им заменены фальшивыми, серебряные и золотые монеты были уменьшены в весе и, разумеется, разница шла не в пользу казны, а в бездонный карман Меньшикова. Были найдены важные бумаги, носившие фальшивую подпись Екатерины и Петра. Оказалось, что прежний сопливый мальчишка, не имевший алтына за душой, отданный к пирожнику в обучение, владел ныне капиталом в 23 миллиона рублей, что в ту пору составляло уже громадное состояние, да кроме того имел несчетное количество имений с сотнями тысяч крепостных. Откуда взялось всё это — разумеется знал всякий: всё это было наворовано, самым наглым образом похищено из казенных сумм. Но всего более скомпрометировала его найденная в ту же пору тайная переписка с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом I. У этого, всему миру известного скряги и ростовщика, собирался он занять 10 миллионов талеров для ведения заговора с целью свержения династии Романовых, чтобы после успешного окончания этой дворцовой революции — а успех улыбался ему в грядущем — восстановить «на страх врагам» династию более Романовых достойную вести бразды правления свитой Руси, — династию московских пирожников! Расчётливый Плюшкин alias прусский король отнюдь был не прочь оказать любезность просителю, бенефис ведь был наверный, да к тому же довольно солидный: сто процентов годовых гарантировал ему наш вчерашний бог, сегодня лежавший в грязи!
Эх, если б не эта Елизавета Петровна, всё пошло бы как по маслу: Меньшиков был бы белым царем, прусский король стал бы на столько-то миллионов богаче! Правда: человек предполагает, а Бог располагает!
Всему был конец, и от вчерашнего величия остались одни руины. Нашего герцога Ингерманландского заковали по рукам и ногам в цепи и повезли в Сибирь, — туда, куда Макар телят гоняет. Богатства его конфисковали и разделили между людьми, служившими и сердцем и душой «новому курсу».
Два года мытарствовал русский Бисмарк в Сибири и умер в 1729 г. в ноябре, от удара. В эти два года проявил он удивительную набожность. Из грошей, полагавшихся ему на паек и пр., скопил он деньгу на сооружение храма, причем принимал даже и физическое участие в построении его. Говорят, что этот, незнакомый Меньшикову
VI
Итак, царь Петр II-ой избавился от своего непрошеного попечителя. А что представлял собою этот субъект, можем мы узнать из доклада саксонского посланника Лефорта своему королю. Он говорит: «этот двенадцатилетний мальчуган носит в себе решительно все дурные качества своего деда». И то, что такой царёк рано или поздно должен был попасть в сети хищных и властолюбивых друзей-приятелей, было с самого начала очевидно и ждать этого долго не приходилось: вскоре показались на горизонте три звездочки, сначала еле-еле мелькавшие, затем принявшие всё большие и большие размеры и оказавшиеся, наконец, тремя политическими партиями из древнего дворянского рода. Вскоре опутали эти рыцари своими сетями молодого самодержца, и его дела-делишки покатились по наклонной плоскости, т. е. туда, где находились отечественные доброжелатели — Долгорукие, Голицыны и Головкины, Апраксины, — всё столбовые дворяне pur sang, патриоты par excellence, — да знаменитый генерал Остерман, игравший такую видную роль в удалении Меньшикова, находился теперь на стороне этих, говоря языком Щедрина, «патриотов своего отечества».
Да, это были всё самые породистые, чистокровные аристократы, но ни одной даже мало-мальски человечески мыслящей башки, ни одного человечески бьющегося сердца не могли вы разыскать среди этих благородных и высокородных прохвостов, причесанных и прилизанных снаружи и азиатов в душе, живших одними интригами самого низкого калибра.
Не особенно лестные для нас, русских, страницы записал в отечественную историю выше названный саксонский посланник, описывая своему августейшему доверителю представителей нового режима, — послушаем, что этот добросовестный немец повествует о нашей честной компании: «Мы живем здесь среди лени, не имеющей ничего себе подобного. Индифферентизм и наивная бесшабашность скорее смешны, чем трагичны и, право, приходится только удивляться тому, как вся эта государственная машина, к которой в сущности никто толково руки не прикладывает, может существовать и даже двигаться. Монарх отлично знает, что в силу его могущества никто не дерзает ему противоречить, и блюдолизы, полные самых добрых намерений, уже с первых дней «нового курса» постарались насчет того, чтобы молодому царю в самых ярких красках описать сущность самодержавия, его величие и могущество и вместе с тем указать ему на ничтожность верноподданных, осужденных-де небом на полное повиновение царской воле. И поэтому, — говорит Лефорт, — нового решительно ничего нельзя провести, о чём либо разумном и помину быть не может, и всё движется — вперед ли или назад — трудно сказать, будучи предоставлено самому себе, воле судеб». — Далее пишет Лефорт: «если кто пожелал бы вникнуть в отправлении нашей государственной машины, он пришел бы неминуемо к тому заключению, что общее положение с каждым новым днем становится всё более запутанным и с каждым новым днем труднее его уловить. Правда — продолжает наш корреспондент — невольно напрашивается при этом сравнение всего этого с гуляющим по морю, по воле волн, судном, которого рулевой и прислуга пьяны и спят без задних ног». — Погоня за наживой и старание урвать сколь возможно лучший кусок были нашим уважаемым праотцам известны не хуже нашего. Нужно отметить тот факт, что очень многие ждали развязки внутриполитического кризиса с радостью, ожидая от нового правителя тех или других привилегий. Многие прямо-таки желали переворота и, разумеется, проявляли и ревностное участие в приведении этого замысла в исполнение.
Замечательно правдиво и добросовестно описывает Лефорт молодого императора. «Я не знаю того, — передает Лефорт: — кто только внушает ему (Петру) напр. мнение, что правителю не нужно ни воспитание, ни обучение, — что ему нечего оказывать почести подчиненным. И юноша, воспитанный в этом направлении, уже на тринадцатом году позволял себе вольности, на которые редкий взрослый способен. Внимателен был Петр только лишь к тому, кто толковал с ним о собаках, о лошадях, об охоте и мальчишеских проделках, за которых драть прямо-таки мало».
Но изо всех партий, сновавших вокруг его величества и лебезивших перед ним, сумели лишь Долгорукие заручиться его особенной симпатией и снискать его любовь, и это, разумеется только благодаря тому, что всех лучше сумели ему льстить и потворствовать его беспутству.
Князь Алексей Долгорукий исходатайствовал себе право считаться воспитателем царя и вел это серьёзное дело вместе с генералом Остерманом, дав царю своего 17-летнего сына, Ивана, в компаньоны. Но не в воспитании было дело-то. Люди `a la Меньшиков или Долгорукий такому делу не отдались бы так всецело, если б им не улыбалась за эти труды золотая нажива, да если б они не были уверены в том, что Петр, рано или поздно, попадет к ним в руки. Меньшиков думал породниться с царем, и о том же самом подумывал и Алексей Долгорукий.