Ёлка для Ба
Шрифт:
– В чём же? Нет, не потому, - возразил он.
– А потому что ты первенец, первый и обожаемый внук Ба. Значит, и мой тоже. Ты надежда и будущий ствол нашего дома, его центральный столп, его последняя опора. Ты - Борис: благословенный.
– Могли бы назвать меня и Самсоном, - грубо выпалил я. Плечи мои уже согнулись под тяжестью обрушившихся на них прежних, подгнивших стволов, совсем ещё недавно успешно подпиравших кровлю дома. Ещё немного - и они сломают мне позвоночник, чувствовал я, столп центральный, последнюю их надежду и опору.
– Назвать тебя Борисом было моим долгом по отношению
– А кошку кошкой, - буркнул я.
– Я и так знаю, почему. У неё есть сёстры: Вера и Надежда. Так что ей ещё повезло.
– Да-да, - подтвердил он, - вот именно. Всего лишь случайность, как и то, что она - твоя мать. Вот откуда у неё такое уважение к календарям. А чтобы сложиться твёрдым принципам и строго установленной, исключающей случайности последовательности колен, нужно больше исторического времени, не одна тысяча лет. И, конечно, строго ограниченные места проживания, чтобы хорошенько знать друг друга.
– Я тоже знаю, для этого нужно два квартала максимум, а лучше один. Но ты тоже всего лишь случайно муж Ба, - напомнил я ему, уже значительно спокойней.
– Зачем, зачем ты только на всё это согласился?
– И это был мой долг. По традиции к младшему брату переходит и вдова старшего, не только лишь привилегии первенца семьи. А случается что с этим братом - привилегии достаются первенцу в следующем колене, и так далее. Именно так сохраняется род. К тому же, я обожал Ба. Почему бы мне не согласиться?
– Тогда я, как первенец колена "и так далее", должен буду жениться на твоей вдове, - совсем уже спокойно сказал я.
– То есть, на Ба. А потом на моей матери. А потом, если что случится, и на Изабелле.
– У тебя есть чувство юмора, - одобрил он.
– Ещё плюс в твою копилку. Это тебе поможет в жизни.
– Да, поможет запастись всем необходимым, чтобы обеспечить себе пропитание до конца дней, - вздохнул я.
– Вопрос только... помогла ли Вале её копилка.
– Зато теперь ты хорошо уснёшь, и хорошо выспишься, - сказал он.
– Ха, - зевнул я.
– К утру всё уляжется в твоей голове. Утро вечера...
– Ну, ты меня и убил сегодня, - ресницы мои слипались, и я пробормотал это без полагающегося восклицательного знака, потому и Ди оставил без внимания моё не слишком пристойно выраженное резюме.
– Но всё равно, рассказывай мне обо всём.
– Хорошо, - пообещал он, улетая куда-то вбок.
– Будешь рассказывать - по-прежнему останешься моим Ди, моей надеждой и опорой, - эта моя угроза прозвучала совсем бессильно.
– Замётано, - донеслось издалека.
– Но и ты: оставайся, пожалуйста, моею.
И вот, кончен бал, если употребить аскетическое выражение отца. А если уста не менее заядлого минималиста Жоры, то - аудиенция окончена. Но их аскетический минимализм сложился по необходимости, их
– Много ниточек для подвешивания игрушек, - бормотал я, описывая кому-то, наверное, тому же Жоре, или отцу, великолепную роскошь увиденного этим глазом.
– И много ёлочек в моих лавках. Вот ёлочка для Жанны, а вот - для Ба. Хотя они с удовольствием обойдутся и одной на двоих. А вот ёлка и для меня: с моей памятью из меня выйдет хороший коммерсант, или писатель. И я не стану подсовывать дамам солёные помидоры вместо игрушек, я не стану валить ёлки на пол и топтать их, я не разобью их игрушек, не буду мутить чистую воду, не войду и не выйду из неё дважды два и много-много приумноженных зеркальцами раз...
Возможно, это была моя вторая в жизни молитва. Мягко и низко, издалека и близко, отвечая молитве, входил в меня приумноженный голос прячущегося за каким-то одиноким кустиком, купиной или ёлочкой, не разобрать, Ди: the voice from distance, die Stimme aus der Ferne, une voix dans le lointain, все родные голоса. Сухая, пахнущая мылом рука на моём лбу становилась тяжелей и тяжелей, но не нужно было нисколечки напрягаться: и лоб, и затылок, и сам центральный столп - позвоночник, без труда держали её, никакой тебе работы. Рука потихоньку нагревалась, замирали беззвучно двигающиеся губы:
– Спокойной ночи... ночи.
В объявших меня водах было тоже тепло, рука Ди нагрела и их, до самой души их. Там, в зелёных глубинах, стояла большая ёлка с игрушками и огнями, развесистыми ветками или ангельскими крыльями, или просто одетая в крылатку. И кто-то из стоящих под нею сказал:
– Благословение тебе, благословенный. И да стоит в тебе вечно эта ёлка, лучшее из зеркалец... для Ба.
***
Ну что, поболтаем напоследок? Можно поболтать хорошо, дело давнее, и вряд ли кого теперь заденет его жестокая, вполне банальная подоплёка. Тех, кого бы она задела, уж нет: они далече.
Подчас я и сам призабываю тот год, но это и не удивительно, иногда мне трудно вспомнить - какой год на дворе нынче. Впрочем, нет уж и двора, дело-то действительно давнее... Но если так, зачем я, бывает, приглядываюсь на улице к встречным прохожим, или к попутчикам, и даже обгоняю их, заглядываю в их лица? Если некого задеть воспоминаниями о прошлом, откуда же берутся надежды на будущее, упования на воскресение мёртвых - на возможность новой встречи с ними? Иногда в какой-нибудь жутковатой гостинице, где-нибудь в глубинке, когда по номеру гуляет ветер, пропитанный выхлопными газами заводов и прежних постояльцев, когда за окнами какой-нибудь Норильск или Чулимск - захороненные в глухих снегах два-три квартала, а тут вдруг стук и кривая рожа в дверях: "Дама из пятьдесят второго номера просила передать..." Стук не в дверь - в сердце, и тогда проглядывает его та самая, вполне банальная подоплёка: вот оно!