Элмер Гентри
Шрифт:
– Я вас ужасно люблю. Я полюбил вас с той самой секунды, когда увидел в первый раз!…
И когда она сидела у него на коленях, приникнув к нему, не сопротивляясь, он уже не сомневался, что она очень красива и желанна.
Вернулись Бенемы. Миссис Бенем, узнав о помолвке, разразилась счастливыми слезами, мистер Бенем, сердечно хлопая Элмера по спине, отпускал шуточки:
– Ну что ты скажешь, теперь у меня в семье будет настоящий живой священник! Пожалуй, придется стать до того честным, что и торговлишка-то вся прогорит!
На
Присутствие матери, радость Клео, взволнованной, разрумянившейся, материнская ласка и радушие миссис Бенем, которая самозабвенно жарила, варила и пекла, щедрость мистера Бенема, который вызвал его на заднее крыльцо и вручил чек на пять тысяч долларов, - все это вызвало у Элмера ощущение, что он теперь имеет семью, пустил корни, устроился основательно, надежно.
К свадьбе были приготовлены горы слоеных кокосовых тортов, сотни ветвей флердоранжа, розы из настоящего цветочного магазина в Спарте, бочка безусловно безалкогольного пунша и красивое, но скромное белье для Клео, а в семейном альбоме появились новые фотографии. Это было грандиозно, и все же Элмер был несколько огорчен, что ему некого пригласить шафером: со времен Джима Леффертса у него не было ни одного друга.
Он пригласил Рея Фоссита, маслодела из молочной и хориста церковного хора, и вся деревня была польщена, что сотням своим задушевных друзей - там, в огромном мире, - Элмер предпочел местного паренька.
Итак, в вьюжный зимний денек их обвенчал окружной ревизор методистской церкви, а после церемонии они сели в поезд на Зенит, где им предстояло переночевать по пути в Чикаго.
И когда наконец они очутились в вагоне и смолкли приветственные крики и прекратился рисовый дождь, Элмер взглянул на довольно-таки невыразительно улыбающуюся Клео и ахнул про себя: "О боже, попался, связал себя по рукам и ногам. Теперь уж больше никогда не позабавиться!"
Но все же он держался с нею как мужчина и джентльмен: скрывал свою неприязнь и занимал жену рассказами о красотах поэзии Лонгфелло.
У Клео был усталый вид, и к концу дороги, зимним вечером, под унылый вой бури, она, казалось, почти не слушала его замечаний о занятиях в воскресной школе, о средствах от мозолей, о его триумфах на молитвенных собраниях сестры Фолконер и о невежестве преподобного Клайда Типпи.
– Слушай, ты могла бы быть хоть немного внимательней!
– проворчал он.
– Ах, прости! Право же, я тебя слушаю внимательно! Я просто устала - свадьба и все эти приготовления… - Она взглянула на него умоляюще: - О Элмер, ты должен быть… Я отдаю тебе всю себя… всю без остатка.
– Ха! Ты что, считаешь, что принесла себя в жертву, когда стала моей женой?…
– О, нет! Я не это хотела сказать…
– И, как
– Ох, дорогой, дорогой мой, милый мой, я совсем не собиралась тебя обидеть! Я только хотела сказать… ты такой сильный и большой, а я… конечно, я тоже не былинка, но я не такая сильная, как ты.
Как ни приятно было разыгрывать оскорбленную невинность, он все-таки предостерег себя: "Заткни глотку, чурбан! Если будешь так орать, тебе никогда ее не научить любовным забавам".
– Я понимаю!
– великодушно утешил он ее.
– Конечно, милая моя, бедняжка! Глупо все-таки, что твоя мать затеяла такую пышную свадьбу: и угощение, и столько родственников, и всякое такое!
И при всем том Клео все-таки оставалась расстроенной.
Поглаживая ее по руке, он заговорил о том, как они обставят свой домик в Банджо-Кроссинге, и при мысли о том, что скоро Зенит, скоро - комната в отеле О'Херна (теперь уже не требовался номер "люкс" - не то что прежде, когда надо было производить впечатление на слушателей курсов "Путь к богатству"), он стал более пылок, стал шептать ей о том, как она красива, и все гладил ей руку, пока она не задрожала как лист.
Едва только коридорный закрыл за ними дверь номера с двуспальной кроватью, Элмер кинулся к Клео, сорвал с нее пальто с мокрым от снега воротником, швырнул на пол и стал целовать ее шею. Когда он разжал свои объятия, она попятилась назад и, испуганно прижав руку к губам, прерывающимся от страха голосом попросила:
– Не надо! Только не сейчас! Я боюсь!
– А-а, чепуха!
– рявкнул он, надвигаясь на нее грудью. Она снова отступила.
– Нет, нет! Пожалуйста!
– Но, черт побери, что ж тогда, по-твоему, замужество?
– Ох, ведь ты еще никогда при мне не ругался!
– Господи, да я и сейчас не стал бы, но ведь ты себя так ведешь, что у святого терпение лопнет!
– Он овладел собой.
– Ну, ладно, ладно! Прости! Видно, и я немного устал! Ну тихо, девочка, тихо! Я не хотел тебя испугать. Извини меня! Это только показывает, что я с ума схожу от любви - понимаешь?
В ответ на его широкую, апостольски-сладкую улыбку слабо улыбнулась и она, и он снова схватил ее в объятия и положил свою мясистую руку ей на грудь. В промежутках между долгими объятиями, чувствуя, как в нем нарастает злоба оттого, что Клео ничем не расшевелить, он пытался ободрить се:
– Ну-ну, детка, веселей! Что ты, как неживая!
Она не сопротивлялась больше; она являла собою олицетворенную покорность. Безвольная, бледная, она только мучительно покраснела, когда он стал подшучивать над ее старомодной ночной рубашкой с длинными рукавами, которую она робко надела, укрывшись в относительном уединении ванной комнаты.
– Хо-хо! Ты могла бы с таким же успехом облачиться в мешок из рогожи!
– загрохотал он, протягивая к ней руки.
Медленно двигаясь к нему навстречу, она попыталась принять безмятежный вид. Ей это не удалось.