Элнет
Шрифт:
— И книги и газеты, — ответила Чачи.
— Пушкина читала что-нибудь?
— Читала «Барышню-крестьянку» и «Цыганы». Что не понимала, мне Зинаида Васильевна объясняла. А еще читала «Послание в Сибирь», и, когда читала, думала о тебе.
Певучим голосом Чачи продекламировала:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…
. . . . . . . . . .
Оковы тяжкие падут,
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Чачи наклонилась, сорвала цветок и протянула его Григорию Петровичу.
Зинаида Васильевна от^души обрадовалась, увидев Григория Петровича и Чачи.
— Ну вот, вы снова, вместе, — сказала она. — .Когда только вернется мой Иван Максимович…
— Где он сейчас?
— В Пскове, в госпитале.
— Ой так и не надел офицерские погоны?
— Разве вы его не знаете? Он тут приезжал на побывку, и у него был интересный разговор с курыктюрским учителем. Тот завидовал своим товарищам-учителям, которые получили офицерские чины и щеголяли в золотых погонах. «Скоро настанет такое время, — сказал ему Иван Максимович, — когда не ты им, а они будут завидовать тебе, когда они с удовольствием будут готовы сменить свои погоны на твой поношенный пиджак…»
— Да, многое меняется в жизни… Три года назад я даже не надеялся, что вернусь и увижу Чачи…
— Вы, Григорий Петрович, будете, как и раньше, работать учителем?
— Это лето думаю отдохнуть. Но, конечно, сидеть сложа руки я не намерен. Большевики направили меня сюда агитатором. Несколько дней отдохну и возьмусь за дело. Жду, когда возвратится Егор. Чачи мне сказала, что он должен скоро вернуться.
— Писал, что вернется в мае. Ведь он где-то далеко, в Сибири.
— Зинаида Васильевна, разрешите мне пожить несколько дней в школе. Я не хочу пока показываться на глаза людям, хочу отдохнуть в тишине.
— Живите, сколько хотите, Григорий Петрович, и чувствуйте себя, как дома.
— В ближайшие дни я думаю сходить с Чачи к моим родителям. Надо познакомить Чачи с ними.
— Разве я тебе не писала, Гриша, — вмешалась в разговор Чачи, — что прошлым летом я две недели гостила у твоей матери? Мы с ней эти две недели жили душа в душу. А теперь-то уж, если даже захочешь один уйти, я все равно за тобой пойду. Куда ты, туда и я. А то что это за муж и жена, которые живут врозь? Теперь я всюду с тобой.
Григорий Петрович не возражал.
8
Концентрационный лагерь, в котором находился Сакар, располагался среди открытого поля. Вокруг лагеря ограда из колючей проволоки высотой в четыре аршина. За колючей проволокой — глубокий ров, за рвом — земляной вал, по которому днем и ночью ходят часовые.
Посреди лагеря рядами стоят земляные бараки. В каждом бараке ютится по сто человек. Печей в бараках нет. Вместо окон — два небольших застекленных отверстия возле двери, через которые в барак еле-еле пг-обивается
Всего в лагере народу около десяти тысяч. От постоянного недоедания все очень исхудали — кожа Да кости. Да и как не исхудать, когда на день выдают всего по полфунта хлеба.
Утром, после того как пленные попьют жидкого чая, приходит немецкий фельдфебель с дымящейся сигарой во рту. Пленных окружает конвой и, подгоняя, выводит их из лагеря.
С лопатами на плечах, уныло опустив головы, медленно бредут люди на работу, словно они идут рыть могилы самим себе.
Одним летним утром семнадцатого года в лагерь пригнали сотен семь пленных французов Французы, устроившись в бараках, вышли поговорить с русскими.
— Рус, рус! — кричали французы и звали их к себе.
— Мусье, мусье! Француз, француз! — отвечали с русской стороны. Некоторые подходили к французам, рассматривали их.
— Корошо, рус! Камрад! Товарищи! Наполеон — Моску — Толстой! Бонжур! Вив, ля рус! — смеялись французы.
А иные кричали:
— Америк! Керенски! Галици!
Сакар из всего, что говорили французы, понимал три слова: корошо, рус, товарищ. Да еще Москву они называют, совсем как марийцы — Моску. Наполеон и Толстой, Керенский и Галиция — для Сакара пустые звуки.
А среди русских пленных уже заговорили о том, что глава нового российского правительства Керенский отдал приказ о наступлении в Галиции и что ему окажет помощь Америка.
— Ежели Америка вступила в войну, то немцу скоро капут, — слышались разговоры.
— Скорее бы война кончилась, скорее бы домой…
Прошел день, другой, прошла неделя. Война не кончалась. Потом стали говорить, что Америка почему-то не может оказать серьезной помощи, а в Галиции немцы побили русские войска.
Жизнь потекла по-прежнему.
Однажды утром у Сакара так разболелась голова, что он не мог терпеть, и, присоединившись к другим больным, пошел в околоток.
Околоток размещался в парусиновой палатке за лагерем.
В палатке, было много больных и раненых с гноящимися ранами. Когда санитары отдирали присохшие грязные бинты, от ран шел тяжелый смрад, в бинтах кишели вши. Сакар такого никогда прежде не видывал.
Каждый день из разных бараков в околоток приходят на массаж инвалиды. Посмотришь на них, и жутко становится У одного изувеченная рука скрючилась, как корявый сук, у другого — нога; у третьего выворочена челюсть, у четвертого лицо изувечено… Увидишь их и подивишься: как они только остались живы?..
Посмотришь на изувеченные головы, на черные ямы вместо глаз, на обрубки ног и рук и подумаешь: «Эх, друг, сколько же тебе муки придется вытерпеть! Уж лучше бы умереть, чем жить таким калекой…»
Попадались среди больных, и такие, что сошли с ума. Один поляк в углу, не умолкая ни на минуту, бормотал:
— Пан Езус! Матка бозка! Пан Езус! Матка бозка!
Голос поляка становился все тише и тише.
«Наверное, до утра не доживет» — подумал Сакар. Ему вспомнилась смерть матери, и он, вздохнув, проговорил: