Элохим, о Элохим
Шрифт:
– Блаженны ищущие правды. Ибо они найдут ее и на ней построят Царство Божие.
– Блаженны богатые. Ибо чем бедные могут помочь ближним своим. Что подадут они нищему, каким лекарством вылечат немощного. Если брат ваш болен гриппом, чем, кроме лекарств, исцелите его. А кто даст лекарство без денег. Так что не всякое богатство во зло. Зло в употреблении им. Итак, блаженны богатые, излечивающие ближнего своего от гриппа. Или облитерирующего атеросклероза.
Пять тысяч человек, мало что понимая, разошлись, и перед Мовшовичем остались только ученики. И большинство их было недовольно его словами. Так как они сильно отличались от тех, что написаны
– Равви, - с гневом и смирением одновременно обратился он к Мовшовичу, - но Христос говорил совершенно другое. Я знал. Мне некий Иоанн рассказывал. Который ходил вместе с Иисусом, слышал Его слова, видел Его деяния и даже написал об этом книгу. Как, впрочем, и еще трое, ходившие с Ним. И ничего подобного, сказанному тобою, в них нет.
И Францисканец, сложив руки между пупком и яйцами, отступил назад.
Вперед выступил Раввин:
– Равви, ты говоришь то, о чем не говорили ни Закон, ни пророки. А они сказали все. Бунтом, а не послушанием пахнут твои слова.
А Мулла сказал:
– Ты, о Учитель, говоришь слова, которых не было и, значит, не должно быть...
Другие ученики с интересом ждали, что ответит Мовшович.
– Глупцы, - отвечал он, - послушайте притчу о корабельщике и островах.
15 Один корабельщик отчалил от родного берега и отправился в открытое море. Через несколько дней пути, ведомый звездой, он приплыл к острову. Какое-то время он прожил на этом острове, ел плоды его деревьев, рыбу из моря, трахал туземок. Он обсосал остров до конца, разжевал его косточки, а потом снова отправился в море, ведомый таинственной звездой. И приплыл к другому острову. Он снова провел на нем какое-то время, обжил и его и снова отправился в море по зову звезды. И много островов он оставил позади себя. Плывя к бесконечно далекой и близкой звезде.
Так и догмы похожи на острова. Мы обживаем одну догму и плывем к следующей. Ведомые звездой, промыслом Божьим. Но старые догмы, как и острова, не исчезают. Они остаются. Потому что мы их обжили. Так что, двигаясь от догмы к догме, я не нарушаю законы, а открываю новые. Не забывая старые. И в бесконечном море познания и веры плыву к звезде - Откровению творения. Новых законов в старых. Новой веры в старой. Нового мира в старом. Вы поняли?
И ученики склонили головы и хором сказали:
– Истинно говоришь, Равви...
(Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мовшович, как не все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам, в том числе).
И продолжил Мовшович.
– Так что, поплывем, друзья мои к Звезде. И дорога наша будет лежать через Иерусалим. Где Праотец наш Авраам пытался принести в жертву господу сына своего Исаака, город Давида и Соломона, город всех живущих в Боге и алчущих Бога.
И вместе они вошли в Иерусалим. В центре города стоял Второй Храм. Храм, вставший после вавилонского пленения.
Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали их разгоряченные от дороги лбы. Отливала кровь от распухших ног. Через пальцы рук проникала в тела божественная сила.
16 И внезапно перед глазами Мовшовича раздвинулись камни, и он увидел пустыню.
В кресле с фанерным сиденьем в дырочках в пижаме сидел его отец, покачивая правой ногой в висящей на большом пальце шлепанце. Он что-то говорил Мовшовичу, но Мовшович не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена отделяла его от отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, Которого он не видел более двадцати лет. Потом Мовшович увидел Деда, которого он вообще в прошлой жизни никогда не видел. Дед, подбирая то выпадающую челюсть, то слуховой аппарат, подо все это дело пел: Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели кудрявые, отцвели". С этой песенкой его накрыло шрапнелью под Перемышлем. Где Дед оказался вольноопределяющимся жидом в 1915 году. Он пережил Первую мировую, революцию, гражданскую и скончался 21 июня сорок первого года. И вот сейчас он пел "чубарики, чубчики", постукивал разваливающимся протезом, периодически выковыривал из тела заржавленные кусочки шрапнели и по-баскетбольному зашвыривал их в вазу севрского фарфора. В которой жена Мовшовича Ксения в прошлой жизни хранила свои нехитрые драгоценности от гипотетического грабежа.
А потом Мовшович увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку Давида. Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки пламени. Которые хлопали с легким шумом, задавая заводной ритм. Звучала музыка какого-то непонятного инструмента. На нем играла жена двоюродного дедушки тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы помогать ими она не могла. В сорок втором году в лагере Равенсбрюк ей в запястья вспрыснули сулему. А пламя на двоюродном дедушке Даиведе имело своим происхождением город Каунас. Где двоюродного дедушку сожгли в гетто.
А вокруг болтались другие предки Мовшовича. Об одних он имел весьма смутное представление. Других вообще не знал. Ибо что он мог знать о купце из Любека, лекаре из Гранады, талмудисте из Александрии. Словом перед Мовшовичем проползла бесконечная шобла предков Мовшовича. Умных и глупых, сильных и слабых, здоровых и больных, богатых и бедных, храбрых до безрассудства и обсерающихся от страха. И вся она разворачивалась в жестокой битве за его рождение. Но что обрадовало Мовшовича, среди призраков, населяющих пустыню за стеной, не было его матери. Впрочем, когда он поднимался по лестнице к Богу, она была жива. А раз он ее не видел, значит, жива и сейчас... Хорошо...
Попытался Мовшович проникнуть к своим через стену Храма. Но не смог. И свои не могли обнять Мовшовича.
– Господи, - плакал Мовшович, - пусти...
– Я бы рад, Мовшович, - с грустью отвечал Господь, - но не могу. Уж так в моем мире устроено, что все разделены верой. Разделены мечом. Который со скорбью принес в мир другой мой сын. Овцы разделены с козлищами. Зерно с плевелами. Создай свой мир, Мовшович и соединяйся. Я тебе в том не буду препятствовать.
И Господь умолк. А Мовшович обратился к ученикам: