Емельян Пугачев (Книга 2)
Шрифт:
– Батюшка, ради всего святого, помилуйте его, отпустите его со мной… Он мой жених…
– Да кто таков? О ком ты? Ась?
– О Митеньке. О Дмитрии Павлыче Николаеве прошу, – проговорила Даша.
– Эге-ге… Вот оно дело-то какое! – Пугачёв во все лицо заулыбался, свесил ноги с сундука, встал и ловко поднял обливающуюся слезами девушку.
– Не плачь, сирота, – сказал он, – все будет по-твоему. Хоть завтра и свадьбу сыграем. Только знай: ни тебя, ни сержанта Николаева я от себя никуда не пущу. Суженый твой мне тоже по сердцу пришелся. Согласна ли?
Брось изменника Симонова. Замест него я, царь, твоим отцом буду…
Было
Пугачёв тоже вздохнул, коснулся рукою плеча Даши и тронул за локоть Устинью:
– Эх, доченьки вы мои, милые, пригожие. Коротко счастье-то девичье ваше на свете живет, и доведется, видно, мне, государю, просьбицу вашу обдумать, да и вам раздуматься треба…
– Батюшка, – проговорила Устинья. – Я ведь тоже к тебе с великой просьбицей: отпусти ты домой Пустобаева-старика, – сказала Устя, отвешивая Пугачёву поясной поклон. – Дюже шибко по нем старуха его убивается, а он мне родных кровей человек.
– Пустобаева? Что ты, что ты! – замахал Пугачёв руками, но глаза его улыбались. – Ведь Пустобаев мне присягу принимал. Ну, девки, этак вы всех верных слуг моих расхитите… Ой, да сколь же вредны вы, – покачал он головой.
Дверь скрипнула, просунулась чья-то бородатая голова.
– Войди, полковник, – сказал Пугачёв.
В горенку вошел вперевалку, на кривых ногах, начальник артиллерии Федор Чумаков. Потряхивая широкой бурой, как медвежья шерсть, бородою, он низко поклонился Пугачёву, затем, прищурившись, оглядел девушек.
– Батюшки мои! – вдруг воскликнул он. – Да никак землячки?
– Землячки, землячки, Федор Федотыч, – улыбаясь, ответила Устя, а Даша беспокойно отвернулась. Я вот твоего двоюродного братца выручать приехала, государю челом бить.
– Это кого же? Не Пустобаева ли? – спросил Чумаков.
– Вот что, Федор Федотыч, – перебил Чумакова Пугачёв. – Дельце у нас знатное на очереди.
– Слушаю, ваше величество, – опустил руки по швам пожилой Чумаков; его круглое, толстоносое лицо стало серьезным и внимательным.
За окнами стемнело. Чубастый Ермилка внес горящие свечи в медных подсвечниках и, пока ставил их на стол, спроворил сунуть себе со стола в рукав кусок леденца и пряник. Подморгнув Усте, он крадущейся походкой, вывертывая пятки, вышел.
– Люди у тебя в порядке, полковник?
– В порядке, ваше величество.
– Нам, мой друг, – сказал Пугачёв, – треба дурака Рейнсдорпа за нос провести. Ты вели-ка людям сей ночи как можно ближе к валу крепостному прокрасться. И пускай они там костров шесть, а то и поболе разложат. Да чтобы ярко костры горели, да чтобы костер от костра шагов на полтораста каждый. Чуешь, полковник? А коль скоро запалят костры, пускай на сторону втикают. Я чаю, Рейнсдорп перепугается да сослепу по кострам из пушек палить учнет. А ты, друг, тем временем на другом участке, темнотой-то укрываясь, пушки выкати. Да сколь можно ближе к крепости-то. Да чтоб не скрипнуло, не брякнуло… Чуешь?
– Чую, батюшка, как не чуять. Сколь пущенок-то?
– Как это – сколь?.. Все! Мы на зорьке трах-тара-рах Рейнсдорпу учиним… Штурм!
Пугачёв довольно долго говорил с Чумаковым. Наконец Чумаков ушел. В горенку из золотого зальца заглянул Давилин и кивком головы вызвал к себе Пугачёва. Там, кроме Давилина, был еще и Чика. Вдвоем они подхватили царя под руки, отвели в дальний угол, к печке, зашептали наперебой:
– Батюшка, сей вечер Митька Лысов
– Ай-яй-яй… – закрутил головою Пугачёв и с шумом выдыхнул воздух. – Как… моих людей убивать?!
– Я его, ваше величество, – с горячностью сказал Чика-Зарубин, – я его, подлюгу, самоуправца, Митьку этого на дыбки поднял бы!..
– А ты не учи меня. Созовите-ка через часок-другой атаманов об это место. Всех! И чтобы Лысов всенепременно тут же. Ах ты, боже мой! Как теперь с девками-то мне быть? Вот что, Чика. Распорядись, пожалуй, чтоб немедля тройку заложили, да девок обратно, в Илецкий городок, с охраною. А оттудова они дорогу сами найдут. Ну их к чумару! По мне, лучше самую лютую сечу с врагом выдержать, чем бабью голосьбу слухать. – Он помолчал. – Да, вот еще что, голубь мой, – снова обратился он к Чике, – поди-ка ты к девушкам да перекинься с ними словечком… А о сержанте-то, смотри, молчок. Чуешь? Верней же того ты наскажи-ка девкам-то быль-небылицу, Пропал-де сержант Николаев без вести. Намеднись послал-де царь сержанта в Оренбург к губернатору с приказом крепость сдать, а он, видимо, по малодушию изменил нам и Рейнсдорпу передался. Стало, по всей видимости, в Оренбурге он теперь, жених-то, мол, твой, сержант этот. Чуешь? Значит, иди. А здеся-ка вам, кундюбочки, мол, оставаться не можно, штурм будет.
Так и толкуй девушкам.
Выслушав Чику, Устинья задумалась, а Дашенька вся вдруг просветлела.
«Слава богу, слава богу!» – радостно твердила она про себя. Ей было очевидно, что бог сжалился над её возлюбленным и спас его от великого бесчестья, и только часом позже, сидя в санках и вслушиваясь в лихое гиканье ямщика, она почувствовала такую нестерпимую тоску, что вслух разревелась.
Над степью шумела темная, непогожая ночь. Колючий ветер, озоруя в просторных степях, крутил летевший с неба снег, переметал обставленную вешками дорогу.
Время перевалило за полночь, а Пугачёв с утра еще не пил, не ел.
Стряпуха Ненила с сонными глазами накрыла ему в золотом зальце стол, подала в оловянном блюде щей из кислой капусты со свининой. Он покрошил во щи чесноку, с жадностью, обжигаясь, съел и велел еще подать.
Вошли Овчинников, Творогов, Давилин, Чика и с ними Митька Лысов.
Атаманы сказали:
– Хлеб да соль твоей милости!
– Благодарствую, – ответил Пугачёв. Он пригласил всех, кроме Лысова, присесть к столу. – А ты, Лысов, подь к печке.
Лысову это не понравилось. Он отошел к печке, но по-сердитому прищурился на Пугачёва.
– Вот, други мои, – обсасывая свиной хрящ, начал Пугачёв. – У меня, к великому горю моему, секретарь загиб, сержант Николаев. А я без книжного человека, как без рук. Да, спасибо, заместитель в наличности, есть кому сержанта заменить. – Тут он поднял голос до строгости и круто обернулся к печке:
– Повелеваем тебе, Лысов, отныне быть нашим секретарем.
Отправляйся-ка эвот в тую горницу, подадут тебе там всякий письменный припас, и немедля сготовь ты губернатору Рейнсдорпу указ мой, чтоб крепость сдавал, а то горазд худо ему доспеется. Всякие умственные резонты подпусти, чтоб посолонее вышло, чтоб читал Рейнсдорп да носом крутил.