Емельян Пугачев, т.1
Шрифт:
2
Всем елагинским хозяйством заправляла комендантша. Толстенькая, кругленькая, со здоровым румянцем на щеках, она по своим довольно обширным полям и пашням разъезжала верхом на калмыцкой лошадке.
Время позднее, осеннее, а у нее еще овсы не скошены, вконец пересохли, зерно течет. Виной же тому ее супруг – полковник Елагин. Как ни ссорилась с ним, как ни корила его: «Службист неразумный, в генералы, что ли, тянешься?» – он все же на своем поставил и заместо полутораста солдат, нужных для второго сенокоса и прочих полевых работ, отпустил за последний месяц всего сорок человек, да и те –
Но сегодня у нее на работе, слава Богу, все сто сорок человек.
– Давай, давай, старички!.. Давай, давай, солдатики! – покрикивая, скачет она на своем коньке по жнивью, подобно воеводе.
Она в длинных мужских сапогах, в короткой юбке, из-под которой выглядывают полосатые шаровары. На голове – солдатская войлочная шляпа.
Старые солдаты вяжут снопы, с трудом разгибают затекшие спины, потягиваются, брюзжат:
– Приморились, матушка. С утренней зари бьемся, а уж скоро солнцу закатиться. Домой пора.
– Ладно, ладно... Выспитесь еще...
– Да ведь через силу-то и конь не потянет. Не молоденькие!
– А ты, капрал, знай подгоняй их, чего слюни-то распустил? А то у меня живо за решетку угодишь! Ну, ну, дружней, – и комендантша скачет к двум молодым казакам, сгребающим сено в копны.
Старики, не слушая окриков капрала, бросают работу, сходятся в кружок, садятся на снопы, закуривают носогрейки.
Глядя на эту странную группу утомленных людей, трудно было признать в них стойких воинов, геройством которых немало восхищался в свое время прусский король Фридрих. Согбенные, с погасшими глазами на морщинистых медно-бурых лицах, с пучками кое-как заправленных волос на затылке, они напоминали собой скорее сельских пономарей, чем боевых солдат.
– Вот, братцы, какова наша служба царская... – ворчат старики, разминая сухими кулаками затекшие поясницы. – Не ее величеству служим, а комендантше...
– У нас ли одних так?! У всех ахвицеров этакая же повадка – гонять солдат на работы на свои... Планида наша такая, – откликается соседям сухонький, низкорослый старичонка и широко раскрывает в позевоте беззубый рот: зубы съело время, повыбило начальство.
Действительно, не только у полковника Елагина, но и по всему Яику, вместе с Яицким городком, вместе с крепостями и столицей края – Оренбургом, атаманы, старшины, офицеры и даже сам генерал Рейнсдорп, обзаведясь большими хуторами, в той или иной мере занимались сельским хозяйством и в качестве рабочей силы употребляли солдат, казаков, беглых, изловленных киргизов, калмыков. Иные же, как атаман Мартемьян Бородин, за гроши скупали рабов из бедноты малых народностей и закабаляли их себе, как вечных данников.
3
Крепость Нижне-Озерная, куда подступал Пугачев, стояла на крутом утесистом берегу Яика и была обнесена бревенчатым частоколом, на стенах и возле ворот – несколько пушек. Крепостной гарнизон – это горсть престарелых солдат, не более того – драгун да полсотни переселившихся сюда оренбургских казаков.
Комендант крепости, майор Харлов, отправив свою жену в Татищеву, к отцу ее, коменданту Елагину, ждал от тестя подкрепление.
Елагин с дочерью Лидией чуть не на коленях умоляли барона Билова скорее идти с войском выручать Харлова и крепость. Но Билов отказался:
Таким образом, Нижне-Озерная крепость обречена была на самозащиту. Харлов все еще ждал какой-то, откуда ни на есть, помощи, как чуда. Но вместо помощи все оренбургские казаки, как только стало смеркаться, вскочили на коней и умчались в сторону войск Пугачева.
Харлов пришел в отчаянье, однако решил защищаться до конца. С помощью денщика он перевез свои пожитки в дом своего кума Киселева, расставил возле пушек крепостной гарнизон с четырьмя офицерами и, приметив уныние старых солдат, сказал им:
– Смерти ли боитесь? Не бойтесь смерти, бойтесь измены государыне.
Солдаты вздыхали, смотрели в землю, что-то бормотали невнятное, иные осеняли себя крестом. Чтоб подбодрить их, майор Харлов поднес им водки и сам выпил. Когда стемнело, с раската, где стояли пушки, ясно было видно, как в верстах двух от крепости засветились костры пугачевцев.
– А ну, зажигай фитили! – скомандовал по линии Харлов.
Старые бомбардиры с неохотой разобрали по рукам длинные палки с намотанной на концы паклей, стали мокать паклю в лагунки с дегтем, высекать огонь и раздувать трут.
Харлов сам навел на костры жерла пушек и подал команду:
– Поджигай запалы!
Со скалы, где крепость, дыхнув длинным огнем, ударило в степь несколько пушечных выстрелов.
– Ваше благородие, да нешто ядро достанет ворога? Только зря снаряды сничтожаем, – раздраженно сказал криворотый бомбардир. – Эхма-а, – вздохнул он и, казалось, хотел добавить: «Сдаваться бы надо, ваше благородие, вот что!»
– А мы без ядер палить будем, для острастки! – как бы оправдываясь, проговорил Харлов и закричал: – Подтаскивай, ребята, картузы с порохом! Дуй вхолостую! И врагу острастка, и нам веселей. А как подойдут разбойники, мы их позаправде пугнем...
От костра, где стояли в козлах ружья со штыками, раздались сердитые выкрики:
– Разбойники, нет ли, а только одно осталось нам: сдаваться!
– Нам супротив его силы не выдюжить...
– Казачишки не зря спокинули крепость-то.
– Людство малое у нас, а в петле помирать кому охота!
Харлов дрогнул, но не подал виду, что слышал эти возмутившие его голоса. Он опять скомандовал:
– Запалы! А ну, веселей!
Пушки вновь ахнули в темную глухую степь огнем и дымом. Мрачный Харлов отошел в край раската и, запрокинув голову, потянул из фляги хмель. «Да, на таких надежды нет... Видно, отвоевался ты на этом свете, Харлов! Прощай, Лидочка, голубка моя, прощай», – шепчет он и с тоскою вглядывается в сторону Татищевой, куда скрылась любимая жена, с которой ему довелось прожить всего пять месяцев.
Снова ревнули в темную ночь, одна за другой, четыре пушки. Комендант допил водку и велел денщику дополнить флягу до краев. В голове у него зашумело. Он приблизился к группе солдат и, напрягая волю, крикливо произнес:
– Чего приуныли, ребята? Давай-ка песню!
– Не до песен, ваше благородие, – надо бы помолиться да к смерти приготовиться... вот чего! – В мутных глазах старика стояли слезы.
«Кончено, все кончено», – решил про себя Харлов и отошел прочь.
Небо на востоке стало розоветь, на западе – сереть, занималось утро. Вскоре лагерь Пугачева пришел в движение.