Емельян Пугачев. Книга 1
Шрифт:
Не спит и побитый взбунтовавшимся народом грабитель-целовальник.
Рыжеволосая кудлатая голова его обмотана мокрым полотенцем, одутловатое лицо в кровоподтеках, поврежденная в суставе нога вспухла, мозжит и ноет, она обложена намыленным мочалом. Целовальник постанывает тонким голосом и строптиво косится на икону, что не смогла уберечь его от разграбления.
— Свои жа, свои жа… Ах, черти голозадые, — бормочет он. — Ведь я такой же крепостной крестьянин нашего господина, с мужиками одних кровей.
А вот, пообидели, пообидели… своего же брата… за что, про
Ох-ти мне… Чем же таперича я стану барину оброк платить?.. Ведь оброку-то барин пятьсот рубликов в год с меня дерет! А где я возьму? Все побито, все пограблено… А барин — сквалыга, он все едино взыщет, избу отберет, трех коров отберет, лошадушек к себе сведет, с сумой в куски пустит… Ох-ти мне…
Он лежит на кровати, жена плачет, четверо ребятишек спят на полу, хорошие сны видят, улыбаются.
Отцу Сидору не заспалось. Свесив с полатей взлохмаченную голову, он крикнул:
— Матка! Беги за дьячком. Пущай к заупокойной обедне звонит. Капрала седни хоронить, Ивана Ивановича Капустина.
— Дрыхни! — огрызнулась матушка, дремотно покачивая ребенка в зыбке.
— Еще третьи петухи не пели… Пьяница!
По груди, по лицу чутко спящего Пугачева сиганула мышь. «Ой!» — крикнул он сквозь сон, едва продрав глаза и, ничего не соображая, сел.
Темно. Он пощупал левой рукой — зашуршало сено. Он пощупал правой — наткнулся на чье-то широкое лицо. Это Семибратов взахлеб и с треском, как барабанный бой, храпел возле него. Пугачев пришел в чувство, ткнул соседа в бок, сказал:
— Ванька, вставай… Матрешка в ворота стучит…
Семибратов открыл сначала левый, потом правый глаз, пошлепал губами и сонно пробормотал:
— Чего врешь. Кака така Матрешка?
— Заспал должно. Ведь ты сам же Матрешку-то присугласил сюда, девку-т…
— Ты слепых-то на столбы не наводи, ботало коровье!.. — осердился Семибратов.
Пугачев захохотал. Семибратов поднялся, поскреб двумя пятернями взъерошенные волосы, позевнул и вновь упал на сено.
— Да ты что, черт! — крикнул Пугачев и встряхнул Ваньку за шиворот. — Айда живчиком на улку, треба караулы проверить.
Он не больно-то надеялся на осторожность подгулявших вчера мужиков, ему самому не терпелось дознаться, бодрствуют ли караульные возле барского амбара, в котором заперты пленные солдаты.
Пугачев распахнул ворота поповского сеновала, казаки вышли на свежий воздух. Месяц закатился, побледневшие звезды еще не погасли, ночь кончалась, серел предутренний рассвет. Казацкие кони паслись во дворе на травке. В поповской избе открыто окно. Слышно, как скрипит березовый оцеп зыбки, как бессонная попадья, качая ребенка, бредит колыбельную:
Вырастай, моя малютка, будешь в золоте ходить, Будешь в золоте ходить, чисто серебро носить…Казаки перекрестились на церковь, отряхнулись от сена, оправили сабли. Кругом сонная тишина, только в стороне барского дома лениво побрехивали собаки. Пугачев
Чем ближе подвигались они к барскому двору, тем отчетливей доносились до их ушей и лай собак и отдельные выкрики.
— Чи мужики проснулись, чи дворня зыкает, — и казаки набавили шагу.
Вот и крашеный забор. Казаки нагнули шеи и через вчерашнюю пробоину в заборе пролезли в барский двор.
Пугачев вдруг широко открыл глаза, разинул рот и обмер.
— Ванька, — прошептал он. — Чего это? Чи сон, чи нет…
Ванька, чтоб окончательно проснуться, больно дернул себя за нос и тоже разинул рот. Пред казаками предстало поразившее их зрелище.
Чрез мутную сутемень полурассвета серел господский дом, на высоком балконе в ливрее с галунами стоял старый дворецкий, окруженный дворней.
На плацу пред домом неясно маячили построившиеся в две шеренги солдаты, а возле них офицер с рукой на перевязи и с обмотанной полотенцем головой. «Да неужто это он? И неужто это пленные солдаты?» — мелькнуло в сознании казаков. Да, это был капитан Несменов. Он начал выкликать солдат по фамилии и отмечать в списке:
— Митрофанов!
— Здесь.
— Палкин!
— Здесь.
— Дедушкин!
— Нету… Убитый он…
Оба казака, осторожно ступая, выпятились задом на улицу и притаились возле пролома в заборе.
«Измена, — подумал Пугачев, — всех пленных солдатишек выпустил какой-то враг… И офицера вкупе. Ну и дураки же мы».
Казаки напрягли слух. Офицер окончил перекличку и, подняв взор к балкону, болезненным голосом, едва ворочая языком, спросил:
— Лука Платоныч, а не знаешь, друг, куда наши ружья подевались?!
— А ружья, ваше благородие мужичье порастащило, — перегибаясь чрез перила, ответил дворецкий. — И господских три ружья украдено… Мой совет, ваше благородие, перво-наперво двух казачишек забеглых сыскать да сцапать, а третьего — солдата нашего села Варсонофия, фамиль Перешиби-Нос, он у своих родителев в побывке… Эта троечка — главные возмутители… Ежели их в кровь выпороть, всюе подноготную докажут. А опосля того и повесить не грех.
Пугачев с Семибратовым переглянулись. У них враз заскучали животы.
— Без ружей мы бессильны, — уныло сказал офицер и, постанывая, присел на разбитый из-под вина ящик. — Значит, барин ваш в незадолге обещал прибыть?
— С минуты на минуту дожидаем. Ночной стафет с нарочным получен.
Быдто антилерия идет, три пушки да конники… как их?.. дрягуны, што ли.
Да скоро таперича, скоро. Ишь, рассвет идет, небо-то на восточной стороне опахнуло прожелтью… Уж теперича всполох не забрякают на колокольне, не-е-т… Моим распорядком, ваше благородие, звонари сняты с-под колоколов, в подвале сидят. А егеря да доезжачие двух бунтовских конников на дороге изловили, парней нашенских, такожде в подвале обретаются, кнутобойной парехи ждут. А лапотники-то наши, вы сами ведаете, вином обожрались, до полден продрыхнут. — Дворецкий понюхал табаку, посморкался и спросил: