Емельян Пугачев. Книга 1
Шрифт:
— Благодарствую, — ответил Пугачев, — займовался я и торговым рукомеслом, на Каму с дружком донским казаком ездил, в Котловку село, холсты да деготь скупали с ним, суденышко свое огоревали. Да ни хрена не вышло. Купчишки в Царицыне, дай им бог здоровья, пообманули нас, ну мы с огорченьица кое пропили, кое так прахом пошло. Нет, отец, тяга к торговле не живет во мне…
— Воля твоя, — обидчиво сказал старик Кожевников. — Потчевать можно, неволить грех… Тебе бы, Емельян, атаманом быть. Удали в тебе много, токмо какой-то нескладной ты, непоседливый… Слоняешься, как Каин.
— Я атаманствовать
— Про яицких казаков слыхал? Перетырка там идет.
— Слыхал, слыхал… Яицкие казаки нам шабры, соседи.
Тем разговор и кончился.
Получив паспорт, Пугачев пошел к Кожевникову попросить в путь-дорогу милостыню. Тот подал ему рубль да большой хлеб и сказал:
— Кланяйся отцу Филарету, старцу скитскому. Меня, Кожевникова, на Иргизе всякая собака знает. Ды, слышь, посовещайся-ка с Филаретом-то про Яик. Он башка-а-а.
В станице Глазуновской Войска Донского, куда приехал Пугачев, он с жадностью вслушивался в рассказы о кровавом восстании на Яике, о волнении волгских и донских казаков. Посмотреть бывалого человека набилась полна изба народу. Пугачев купил вина, стал угощать.
— Вот, батюшка ты мой, — хлопнув винца, обратился к Пугачеву седобородый казак-хозяин. — Объявился в Царицыне царь-государь Петр Федорыч. Как ходил слух в народе много лет, что жив царь, так оно и вышло… Стало, не врал народ. А царь-государь долго скрывался, а вот в Царицыне объявил себя. Начальство опять схватило государя, да только его вдругорядь бог спас…
Глаза Пугачева заблестели.
— Бежал, что ли? — спросил он.
— Бежал, бежал, — с радостной готовностью враз ответила вся застолица. — А куда скрылся, не ведомо.
Пугачев наложил на большой ломоть соленых грибов, выпил водки, стал неторопливо закусывать.
— Ну, а чем же люб народу царь Петр Федорович? — спросил он, чавкая грибы.
— Ха, голова с затылком! — зашумели собравшиеся. — Да нешто не слыхал, как народ-то весь мается?
— Взять нас, казаков, — сгорбясь, подошел от печки к столу отставной старый есаул. — Наше войско при Петре Федорыче в спокое жило, а теперича нас царица Катерина в регулярство писать измыслила по солдатскому ранжиру.
Эвот в Яицком городке войскового атамана больше нет и званья, — царский полковник Симонов посажен… Ох, беда, беда! Пропадает казачество.
— Под бабой, али под царем век коротать?.. Подумать надо! — с задором и тоской выкрикнул хозяин.
— Петр Федорыч Третий царь бывалыча и о мужиках знатно пекся, — заскрипел от печки стариковский голос. — Вот я монастырским крепостным был, да бежал — теперя в казаки уже десять лет записан. Маялись мы под монастырем во как. А Петр Федорыч, как сел на престол, слободил нас, сирых, волю нам даровал. За это и был с престола, свет наш, скинут… А кем? Боярами большими да архиереями.
— Да он бы, ежели б господь привел поцарствовать, не токмо церковных да монастырских, а всех бы под чистую мужиков слободил!
— Ежели Петр Федорыч объявится, помещикам лихо будет, — нажав на голос, подхватил Пугачев. — По всей России царь, поди, освобождение мужику-то провозгласит. Лишь
— Придет, придет батюшка! Дай срок, придет, — осеняя себя крестом и вздыхая, с воодушевлением прорекали казаки и казачки.
Эти разговоры замутили Пугачеву голову и сердце. Он заторопился ехать на Волгу, в дворцовое село Малыковку, откуда в Мечетную слободу, что на реке Иргизе, к всечестному игумену Филарету, поближе к яицкому казачеству.
Река Иргиз, левый приток Волги между Хвалынском и Саратовом, издревле заселена была раскольниками. По переписи 1765 года обитало там тысяча сто восемьдесят оседлых душ. Но при переписи множество беглецов временно поутекало, и количество их не поддается исчислению.
Пройдя с котомкой за плечами около восьмидесяти верст, Пугачев достиг Филаретова скита с деревянной церковкой Введенья богородицы. Дремучий лес, кусты, узкая дорога в пеньях и кореньях, в лесу, на полянках, десятка полтора крепко срубленных избушек. Было утро, легкий снежок летел, из церкви вышли толпой в длинных одеждах старики-бородачи. Впереди, подпираясь посохом, семенил вертлявый чернобородый человек с желтым испитым лицом, орлиным носом и живыми из-под хмурых бровей глазами.
Суконный с беличьим воротником зипун его распахнулся, обнажив добротный подрясник, перехваченный голубым, шитым шерстями широким поясом, в левой руке ременные четки-лестовки, на голове — четырехгранная шапка с шерстяным внизу обручиком.
Пугачев сразу признал в нем игумена и, подойдя к нему, повалился в ноги.
— Благослови, старец ангельский… Раскольник я, с Ветки шествую спасения ради. И шлет тебе добрянский купец Кожевников низкий поклон до самые земли.
— Встань, сын мой… Здрав буди именем господа, — игумен Филарет прощупал Пугачева быстрым проницательным взглядом, по-старозаветному благословил его и поцеловал в щеку.
От Пугачева пахло вином и редькой. Филарет чуть поморщился, черные глаза его по-хитрому заулыбались.
Старцы, уставя бороды в грудь, с любопытством толпились возле Пугачева. Кругом запорошенный снегом лес, перепархивали стайки веселых галок, тоненько перезванивали колокола.
— Я беглый казак донской, — тихо сказал Пугачев, прикрывая рот рукой.
— Только не выдай меня, отец Филарет, приголубь, пожалуй…
— Что ты, что ты! Покамест ты путешествовал, купец Кожевников цедулку про тебя прислал с верным человеком, восхвалял тебя. Мужайся, чадо, и не унывай, что беглец суть, — ответил Филарет и переглянулся со старцами. — Исус Христос, господь наш, такожде не имел, где главу приклонити… — и снова воззрился на старцев.
Старцы смущенно потупились. Все до единого они тоже были бродяги и беглые. И жизнь каждого из них замысловата и по-своему красочна. В эти глухие места, на Иргиз, бежали со времен Петра I всех толков раскольники не только ради спасения души, но и спасая шкуру свою от церковных гонителей, царских тиранов и помещиков. А в древние времена сюда слеталась и всякая вольница, искавшая свободы и легкой наживы. Но как выросли здесь раскольничьи скиты да уметы (постоялые дворы), в иргизских лесах и в оврагах стало потише.