Емельян Пугачев. Книга 2
Шрифт:
Рыжебородый хрипел, болтал в воздухе руками.
Два других чугуевца, оробев, стоптали тетку и двинулись на рысях прочь, то и дело оглядываясь. Пугачёв с Овчинниковым и Ермилкой бросились за ними в погоню:
— Коли! Руби! Хватай!
Овчинников ловко накинул на заднего петлю, тот грохнулся на землю, а его лошадь, сделав круг, возвратилась к поверженному хозяину. Третий чугуевец, нашпаривая своего скакуна плетью, быстро уходил. И ему удалось бы скрыться, если б не вывернувшийся из густого черемушника Пустобаев.
Наскакав сбоку на врага, старик ударил
— Откудов ты взялся? — спросил подъехавший Пугачёв, одобрительно посматривая на Пустобаева, который снимал оружие с убитого чугуевца.
— Да вот сена коню пошукать выехал, — ответил старик.
Рыжебородого казака Пугачёв допрашивал в крепости лично. Тот показал, что у Голицына пять тысяч только одной пехоты, не считая многочисленной кавалерии, и семьдесят больших пушек.
— Слыхал, Овчинников? Семьдесят!.. — нахмурившись, воскликнул Пугачёв.
— Да, ваше величество, — вздохнув, ответил тот. — Ежели изменник не врет, у них вдвое более супротив нашего-то…
— То-то и оно-то…
Тем временем, по приказу Голицына, полковник Юрий Бибиков занял ближайшие высоты егерями и лыжниками, на выдающихся же местах выставил орудия. Прибывший к авангарду князь Голицын «учредил своему корпусу марш и две колонны». Правою колонною командовал генерал Мансуров, левою — генерал Фрейман, а передовой деташемент Бибикова составлял с правой стороны особую, третью колонну, «дабы отнять способы бунтовщикам зайти во фланг».
Обе колонны, Мансурова и Фреймана, спустились в глубокий овраг, который, по предположению Голицына, никак нельзя было обстреливать из крепости. Воспользовавшись этим, Голицын построил в глубине оврага войска в боевой порядок: в первую линию он поставил пехоту, во вторую — кавалерию, состоявшую из четырнадцати эскадронов. Когда же обе линии были построены, вдруг, с полной неожиданностью, «спасательный» овраг подвергся обстрелу: чугунные ядра, одно за другим, били по людям. Это три вывезенные с Воскресенского завода с е к р е т н ы е пушки с высоко приподнятыми, особого устройства, лафетами, стреляли по оврагу крутым навесным огнем.
Батарея была сооружена в крепости лично Пугачёвым, и пушки заранее по оврагу пристреляны: Емельян Иваныч предвидел, что неприятель оврагом воспользуется. Пушки наводил сам Пугачёв с Чумаковым, канониром был подручный Чумакова, казак Алексей Темнов. Кроме секретных орудий, открыт был огонь из единорога и двух мортир. Они били разрывными, начиненными в Берде, бомбами.
— Давай, давай! — покрикивал Пугачёв, потирая руки и перебегая от пушки к пушке. — Кажись, влепили ладно!..
Вот он заскочил на вышку, воззрился через «глядельную» трубу в сторону оврага, закричал:
— Дай духу!.. Шпарь еще! Зашевелились, скаженные!
Голицын с тремя офицерами стоял на невысокой сопке. Наблюдая происходившее в овраге, он выкатил удивленно глаза и гулко закричал команду:
— Прими влево!.. Пехота, влево!.. Ах, дьяволы!.. Представьте, господа, навесным жарят, — сказал он, обращаясь к офицерам. —
— Мечутся, как угорелые… Орлов и вы, Веселаго, скачите, перестройте ряды… (Офицеры двинулись через глубокие снега.) Ах, дьяволы! Валятся, валятся мои…
Батюшки! Бомбы… Да еще с каким эффектом рвутся!.. Фу ты!..
Обе колонны, то есть пехоту и четырнадцать эскадронов, пришлось вывести из «спасительного» оврага и построить значительно дальше от крепости.
Две главные высоты, командующие над местностью, Пугачёвцы прозевали занять. Их захватил Голицын и поставил там пушки. Оставалась еще в левой стороне третья высота. Опасаясь, что её займут мятежники и выставят на ней свои пушки, Голицын направил туда батальон князя Одоевского с четырьмя орудиями.
С трудом прокладывая себе через снега дорогу, батальон уже успел подняться на половину высоты. И вдруг из лесу, что сзади сопки, вымахнули конные башкирцы и татары, конная сотня заводских работников и большая толпища набеглых крестьян с топорами, с дубинами. И вся эта масса с гиканьем, свистом, ревом устремилась на врага. Батальон Одоевского, изумленный столь нежданным нападением, опешил. Завыли стрелы, затрещали ружья.
Весь крепостной вал был усеян любопытными. Пугачёв кричал на вышке:
— Дай бою! Дай бою!.. Грудью, грудью, детушки! — Он знал, что его слова не долетят до сопки, но уже так, само собой, кричалось. Он весь кипел, глаза пылали. Он велел бросить к лесу на подмогу сотню илецких.
Битва длилась недолго. На сопке снег взлетал облаками, кони взвивались на дыбы, люди падали десятками. Под напором Пугачёвских всадников одоевцы начали скатываться со склонов сопки. Бросив четыре свои пушки и обоз с припасами, они стали спешно отступать.
— Ур-ра!.. Ур-ра-а-а! — радостно раскатывалось по всей крепости: Пугачёвцы приветствовали с вала победителей.
К сопке выехал Чумаков, чтоб установить на её вершине отбитые у врага орудия.
Утро выдалось солнечное. Снега кругом ослепительно сверкали. Стоявшие на валу люди жмурились. У Пугачёва за последнее время болели глаза, воспалившиеся от весеннего солнечного света в снежных степных просторах.
Поэтому на его лицо была приспущена сетка из черного конского волоса.
Он был на той же самой сторожевой вышке, на которой полгода тому назад стоял во время боя отец Харловой — старик Елагин. Окинув бодрым взором выстроившиеся внутри крепости войска свои, Пугачёв остался доволен их молодецким видом. Это не безликая толпища собранных с бору да с сосенки людей, это хотя и недостаточно вооруженная, но все же благоустроенная армия. Над созданием её долгие месяцы старались Овчинников, Шигаев, Падуров, Чумаков, Творогов, позднее — офицер Горбатов, а наипаче — сам Емельян Иваныч. Его железной волей и неусыпными заботами многотысячная масса превратилась во внушительную боевую силу. Казачьи конные полки стояли со значками, пешие полки с боевыми знаменами, в стороне — три сотни лыжников.