Емельян Пугачев. Книга 2
Шрифт:
— Добро, зело! Гарно, — проговорил кто-то подле Пугачёва.
— Гарно-то гарно, да не вовсе, — подал в ответ голос Емельян Иваныч.
Он прикидывал в уме да сравнивал силы свои и вражьи.
Выходило так. У него, Пугачёва, народа под десяток тысяч, у Голицына тысяч до семи. Зато у Пугачёва всего-навсего тысяча двести семьдесят ружей, а у Голицына — не менее семи тысяч штук огнестрельного оружия; у Пугачёва тридцать восемь пушек, у Голицына все восемьдесят.
— Да, плохо, брат Афанасьич, плохо, — бросил Пугачёв подошедшему Овчинникову.
— Это чего, батюшка, плохо-то?
— Оруженья
— Зато народу у нас гораздо больше супротив Голицына, ваше величество, — помявшись, сказал Овчинников.
— Так у нас — народ, а у Голицына — войско, Афанасьич… Чуешь, где ночуешь? Войско, говорю!
Крупных военных действий ни с той, ни с другой стороны еще не начиналось. Вскоре Голицын приказал открыть огонь по крепости. Пугачёв подал команду, и крепость тотчас ответила из тридцати орудий. Все кругом застонало. Галки и грачи сорвались с крепостных деревьев, темным облаком принялись кружиться над крепостью, оглашая воздух граем, затем скрылись за лесами. Жители городка попрятались в погреба, подвалы, многие из местной молодежи, похватав оружие, присоединились к Пугачёвцам.
Время от времени приподымая сетку, Емельян Иваныч, прищурившись, всматривался вдаль. Там, далеко-далеко, возле сопок, копошились среди снегов маленькие человечки — пешие либо конные, на крохотных, как кошки, лошаденках. Они карабкаются по склонам возвышенностей, втягивают на их взлобки смертоносные орудия. «Проворонили», — с досадой думает Пугачёв и, косясь через плечо на стоявшего рядом с ним офицера Горбатова, говорит ему:
— Проворонили, ваше благородие, сопочки-то? Ась?
— Мнится мне, государь, что ихние ядра едва ли до нас достигнут.
Дистанция, на мой взгляд, с двух дальних сопок более полутора верст.
— Навряд, Горбатов… Ось попробуем!
Пугачёв живо сбежал по ступенькам сторожевой вышки и приблизился к Павлу Носову:
— А ну-ка, стар человек, плюнь горяченьким! Эвот, эвот в ту сопочку, в толпишку.
Пушкари, в натуг работая, повернули забитую ядром пушку, Носов направил дуло, куда надо, Пугачёв проверил, сказал: «Так» и звонко крикнул:
— Горбатов! Присмотрись в трубу.
Пушка грохнула, откатилась на лафете, клуб порохового дыма задумчиво остановился на момент в воздухе и стал вздыматься вверх. С вышки Горбатов ответил:
— Недолет, ваше величество! Сажен с сотню не донесло…
— Чуть покруче надобно, — виновато сказал Павел Носов.
— Держи так, — возразил Пугачёв, наведя пушку. — Трохи-трохи пороху поболе всыпь.
Второе ядро угодило прямо в цель. Простым глазом видно было, как люди на увале прянули во все стороны, а Горбатов с вышки закричал:
— Пушка вверх колесами!.. Двое по снегу ползут… Третий — замертво!
— Спасибо, Носов! — весело бросил Пугачёв.
Растроганный Носов тихо, чтоб никто не слыхал, пробубнил в ответ:
— Видать, ваше величество, Емельян Иваныч, уроки-то мои в прусском походе впрок тебе сгодились: знатный бы бомбардир из тебя вышел, кабы не эта затея твоя…
Пугачёв подмигнул ему и побежал к Горбатову на вышку.
Канонада с обеих сторон длилась больше трех часов.
И Пугачёв с вышки крикнул: «Молодчага, Идорка!.. Благодарствую!»
Идыркей всей грудью выдохнул — ууух! — сдернул лохматую шапку, отер рукавом азяма толстое вспотевшее лицо с подстриженной бородкой и, пошатываясь, заковылял в толпу.
Голицын приказал Фрейману начать наступление на правый фланг врага, Фрейман двинулся вперед.
Пугачёв велел распахнуть ворота, затем скомандовал атаману Арапову взять батальон пехоты с тремя сотнями оренбургских казаков и сделать вылазку за пределы крепости.
Слыша эту команду, многие из боевых частей закричали, устремляя глаза на вышку к государю, потрясая пиками, дубинками, взмахивая, шапками:
— Нас, нас!.. Батюшка, нас пошли!..
— Надежа-государь! Нас спосылай… Застоялись мы… Погреться охота!
— Давай, бачка! — выкрикивали из башкирской толпы. — Адя, адя, бачка!.. Тудой сюдой…
Пугачёв довольным голосом гремел с вышки:
— Каждому свой черед, детушки! Дожидайте зову моего императорского.
В крепости горели яркие костры. Бегали две собачонки — они рады были многолюдству: им перепадали вкусные куски, они нажрались до отвалу.
Крестьяне у костров переобувались, сушили прелые онучи, попыхивали трубками, на их загорелых лицах то робость, то отвага, то отчаяние: многие из них порох нюхают впервые. Башкиры с татарами рвут белыми зубами вяленое мясо, тарань, лепешки, — кабы не война, самое время обедать. Крестьяне и парни из местных жителей без перерыва подтаскивают к батареям заряды. Над крепостью плавает сизоватый с прожелтью, пахнущий тухлятинкой дымок от пушечной пальбы.
В темно-зеленом чекмене, в рысьих, вверх шерстью, сапогах стоял перед Пугачёвым Илья Арапов — храбрец и забулдыга, недавний покоритель Самары.
Лицо у него огрубевшее, чернобородое, длинный нос навис на густые усы, глаза горят задором. Напутствуя своего верного вояку, Пугачёв приказал:
— Вот что, атаман! Прихвати-ка с собой с полдюжинки пушек! — И, обращаясь к Горбатову:
— Так ли, ваше благородие?
— Правильно, ваше велиство… Дозвольте мне с седьмой…
— Вали!
Все семь пушек потащились к пригорку, выбранному Горбатовым. Орудия везли лошади, в трудных местах их подхватывали люди: кругом убродные снега, путь был неспособен. Заскрипели, распахнулись кованные железом крепостные ворота. На волю из ворот выходил в строю батальон пехоты с белыми повязками на рукавах, выезжали оренбургские казаки в лихо заломленных шапках. Низкорослые, но сытые, лошаденки, частокол высоких пик, бороды, бороды, выпущенные из-под лохматых шапок чубы.