Эми и Исабель
Шрифт:
И все-таки. Все-таки (Исабель бросила прощальный взгляд на Эмму Бовари и положила ее в бардачок) она чересчур отождествила ее с собою. Слишком, слишком сильно. Шарль был совершенно идеальным мужем. Если бы Эмма любила его, она бы поняла, что из него со временем получился бы сильный и умный человек. Исабель искренне верила в это. И кстати, Исабель не могла избавиться от чувства, что сама вполне была бы счастлива с мужем, подобным Шарлю, так что ей трудно было поставить себя на место Эммы.
Но все это было сложно. Потому что в глубине души она понимала причину неизбывной
Чтобы успокоиться, пришлось пройтись вокруг парковки, поглядывая на двух ястребов, парящих высоко в голубом небе, а потом вдоль реки с пенящейся, мутной водой, низвергающейся с мельничного колеса на гранитные камни. Эмма Бовари — эгоистка, говорила себе Исабель, холодная эгоистка, не способная любить, и доказательством тому было не столько равнодушие к мужу, сколько пренебрежение к собственному ребенку. Нет, Эмма Бовари была куда более порочна, чем Исабель Гудроу, и ей просто некого было винить в своей страшной смерти, кроме себя самой.
Исабель потянула тяжелую дверь черного хода на фабрику, ее окружили запахи кожи и клея, громкий лязг из машинного отделения, жужжание лифта, возносящего ее в тихий коридор перед конторой. Она зашла в туалет подкрасить губы и причесаться, подумывая при этом, что какое-то время не будет читать, что жизнь и без того тяжела, чтобы забивать себе голову чужими печалями.
«Зайдешь ко мне после обеда?» — шептал Эми мистер Робертсон, когда она выходила из класса или встретив ее в коридоре, и тогда Эми шла к нему в кабинет, и они разговаривали, стоя у окна или сидя на партах.
«Ты позволишь отвезти тебя домой?» — спрашивал он, так что это стало паролем, они вместе шли к машине и ехали по Двадцать второму шоссе, а потом сидели в машине у ее дома.
Она не собиралась целовать его снова, но уже на следующий раз, когда она выходила из машины, он спросил ее, как будто испытывая:
— Сегодня без поцелуев?
И наклонился, подставляя щеку, так что и это стало ритуалом. Она нежно касалась губами его небритой щеки. Однажды он повернул голову и поцеловал ее в губы.
— Хорошего тебе вечера, — сказал он и чуть заметно кивнул.
В этот вечер она опять не делала уроки и вообще ничего не делала, слоняясь бесцельно по дому и вспоминая, как он решительно поцеловал ее в губы. Исабель потрогала ей лоб, не горячий ли.
— Все в порядке, — сказала Эми, — правда же.
Но лгать матери было нелегко. Сидя на краешке дивана, Эми перебирала волосы, свесив их на лицо, будто проверяла, не посечены ли кончики, и говорила:
— Завтра я, скорее всего, снова задержусь в школе.
— Английский клуб?
— Математика.
(Никакого клуба вообще не существовало, это она придумала по наитию однажды.)
— Ну, подтянуться по математике. Хотя не совсем подтянуться. У нас есть несколько
— Правда? — сказала Исабель, совсем сбитая с толку. — Это замечательно и интересно, наверно.
— Почему интересно? — Эми продолжала коситься на волосы, все еще закрывавшие ее лицо. Зрачки почти сошлись у переносицы.
Эми не так уж легко давалась математика. Когда она встречалась с мистером Робертсоном после школы, они никогда не обсуждали математику.
— Мне больше нравится английский, — сказала она, встряхивая волосами, снова задумавшись о жене мистера Робертсона и почему она его бросила. Наверно, он сам попросил ее уйти.
— А я дочитала книгу, — сказала Исабель, — «Мадам Бовари», одного французского писателя, — она побоялась, что неправильно произнесет его имя, — замечательная книга, классика.
— Так вот, — сказала Эми, — если я задержусь, то позвоню, чтобы ты не звонила и не беспокоилась, не застав меня дома.
— Да, — сказала Исабель, — пожалуйста, а то я с ума буду сходить.
Мистер Робертсон тем временем, казалось, ничуть не изменился — с женой или без. Он все так же подвозил Эми домой. Они сидели в его машине. Клумба тюльпанов у дома отсвечивала желтым и красным. Теперь он целовал ее в губы каждый день, не стесняясь, но кратким поцелуем. Однажды теплым майским днем он сказал:
— Ну, дорогая, тебе пора.
Однако Эми заметила, что в глазах его промелькнуло что-то необычное, и он медленно наклонился к ней, глядя на ее губы.
Глава 10
Доктор Джеральд Берроуз крутил пуговицу на пиджаке и не сводил глаз со своего пациента — человека чуть младше его самого, который подробно излагал воспоминания детства о совместной рыбалке с отцом-самодуром и при этом медленно рвал салфетку. Когда больной на секунду взглянул в окно, доктор Берроуз украдкой посмотрел на часы — маленькие, серые, скромные часики на столе чуть левее кресла пациента.
Доктор Берроуз гордился тем, что предельно внимательно обходится с пациентами, обычно с трудом концентрирующимися на рассказах об этих горестных рыбалках тридцатилетней давности. Сам же он был вполне уверен в собственной адекватности, несмотря на характер этой работы и временные неудачи, с нею связанные. Доктор Берроуз, как никто, был уверен, что в наше время всякое усилие в этой области бесполезно. Так или иначе, здоровых людей практически нет.
Болезни тех, кто обращался к нему, возникали в таком юном, в таком нежном возрасте, что ко времени, когда они появлялись в кабинете, их легкие страдания превращались в ошеломительное сочетание оборотов речи, отклонений в поведении и изобретательной изворотливости. Нет, лучше им не становилось. Они приходили, потому что чувствовали себя одинокими и потому что их боль действительно обескураживала их. «В лучшем случае, — думал он, все еще крутя пуговицу на пиджаке, — можно спасти от осуждения, помочь собраться, успокоиться».