Эми и Исабель
Шрифт:
— У меня всегда было превосходное зрение — и тут вдруг как гром среди ясного неба, — не унималась Роззи.
Гудроу-дочка смотрела на нее своими огромными глазищами, поэтому именно ей адресовалась заключительная фраза, но девчонка быстро отвела взгляд и потупилась.
Хрум-хрум — с чудовищным хрустом Толстуха расправлялась с черешком сельдерея, хрум-хрум, она тщательно прожевала и медленно проглотила.
— Нет, до меня не доходит, — сказала она наконец.
Арлин рылась в сумочке.
— Никто доллар не разменяет?
— Автомат должен давать сдачу.
— Должен,
— Пять минут назад давал, — сказала Ленора.
— Значит, у тебя есть к нему подход. А у меня нет. Автоматы меня ненавидят, а я — их. — Арлин осторожно покосилась в сторону громадной конструкции, молчаливо маячившей у стены. — Сейчас как услышит, что я о нем говорю, и сами увидите, ничего мне не даст.
— Слушай, — Роззи потянулась к сумке, висевшей на спинке стула, — а сколько тебе надо?
— Не доходит до меня, — снова сказала Толстуха Бев, — во время глажки твои глаза выпендриваются, а вот сейчас, на работе, нет?
— Может, они и сейчас, — сказала Роззи, слегка розовея. Она внимательно осматривала содержимое сумки. — Но тут, что ли, все дело в расстоянии. Наверное, когда читаешь или вроде этого, то видишь достаточно близко, а гладильная доска находится чуть дальше — вот они и чудят. Ну, он и прописал мне очки для глажки. Не спрашивайте меня — я больше ничего не знаю.
Роззи дала Арлин мелочь, а потом промокнула лоб бумажной салфеткой.
— Слишком жарко для глажки, — сказала Толстуха Бев, слегка пристыженная тем, что, как и собиралась, вероломно поставила Роззи на место. — Зачем тебе вообще гладить в такую жару? Такое же глупое занятие, как мне грызть эти стебли сельдерея.
— Тебе это полезно, — ответила Роззи.
— Силос. Господи боже, зачем мне этот силос?
Она вывалила содержимое своего пакета на продранную клеенку, и в ту же минуту Арлин треснула ладонью по торговому автомату и завопила:
— Черт тебя побери!
Все обернулись к Арлин.
— Эй… — Кое-кто предостерегающе кивнул на дочку Гудроу.
— Извините, вырвалось, — сказала Арлин, обращаясь к Эми.
А жара все не убывала. И в небе не убавлялось белизны. Июль только начинался, но казалось, что он был всегда и пребудет вечно. Даже барбекю, которое Толстуха Бев устраивала каждый год по случаю Четвертого июля (и которое Исабель впервые за много лет пропустила), утратило былую удаль и прежний блеск. Весь вечер гости наливались пивом, оно казалось теплым, несмотря на то что бутылки стояли в двух больших баках со льдом, и разошлись рано, с головной болью.
Назавтра все в конторе страдали от похмелья, даже тех женщин, которые, как Роззи Тангвей, в рот не брали ничего, кроме пепси, парилка и бесконечный зной измучили до тошноты.
Исабель была ошарашена, оглушена. Долгие бесцветные дни катились мимо, а оглушенность не проходила. Гнилые испарения, наполнявшие воздух, казалось, просочились к ней в голову, и ее словно подвесили над землей в нереальности, в безверии. И если порой в столовой кто-то из женщин, старательно пережевывающих сэндвичи, вдруг замечал, как бледное лицо Исабель внезапно искажалось болезненной судорогой («Что с тобой?» — не раз порывалась спросить
Это было похоже на собирание пазлов. Мама Исабель обожала складывать пазлы, и сколько Исабель себя помнила, в углу гостиной всегда стоял карточный столик с россыпью мелких красочных кусочков. Мать работала сосредоточенно, без спешки, иногда незаконченный остов картинки месяцами ждал своего часа, и Исабель, не разделявшая горячего увлечения матери, все-таки частенько от нечего делать перебирала разнообразные детальки: синий кусочек неба, кончик собачьего уха, лепесток маргаритки (мать предпочитала пасторальные сценки) — и порой находила для них нужное место.
Даже теперь, когда сердце ее было разбито, Исабель испытала неожиданное удовольствие, ее всегда занимало, как то, что кажется одним, на поверку оказывается совсем другим. Например, кончик собачьего уха долго притворяется кусочком древесной коры. Но как только находится его истинное место, совсем в другой части картины, слева от собачьей морды, сразу все проясняется. Сразу становится понятно, что эта деталь не имеет никакого отношения к стволу дерева, на самом деле она даже другого цвета.
Но тем летом пазлы собственных воспоминаний Исабель складывала без всякого удовольствия. Ей не хватало воздуха, чтобы вдохнуть. Эти ужины вдвоем на кухне, когда дни становились длиннее…
— Ну что, как дела у тебя? — спрашивала она, улыбаясь дочери, расправляющей салфетку на коленях.
— В общем, ничего такого. Кое-кто из нашего класса остается после уроков на дополнительные занятия по математике, — отвечала Эми и добавляла, пожав плечами: — Он учит нас всяким новым штукам.
Хорошенькое личико, сияющие глаза.
«О господи!» Исабель хотелось разрыдаться.
И в самом деле, это было невыносимо. Ужасная правда не только осквернила самые приятные воспоминания о той весне, показав их истинное значение, она настигала Исабель повсюду, от нее не было спасения. Например, во время стирки, когда в руках Исабель вдруг оказывалась какая-то деталь дочкиного белья. Не этот ли лифчик лапал тот отвратительный человек? Или, может, он трогал вот эти розовые трусики? Не к этой ли блузке он прижимал лицо, обнимая ее девочку, не эти ли пуговки он расстегивал? Если бы она знала, к чему именно прикасалось чудовище в мужском обличье, то немедленно выкинула бы это. Но узнать было невозможно, поэтому и одежда, и нижнее белье оставались в ее доме, как зараза, оскверняя бельевую корзину, ящики в шкафу; весь ее дом был захвачен врагом. И не только дом, вот в чем беда. На работе было то же самое. Они с дочерью работали в одной комнате, и мало того, что ежеминутно Исабель чувствовала присутствие Эми за столом Дотти Браун, так еще и Эйвери Кларк — та приятная часть жизни Исабель, которую она считала только своей, личной, теперь была уничтожена, потому что Эйвери стыдился смотреть ей в глаза.