Эмпайр Фоллз
Шрифт:
– Ну вот, – сказал отец Марк, – так-то лучше. Мы же все друзья, и ссориться нам ни к чему.
Отец Том явно находил это утверждение крайне сомнительным, он опять впился глазами в Майлза, потом тряхнул головой и зашаркал прочь из кухни. Майлзу показалось, что он услыхал, как старик, выйдя в коридор, обронил: “Мудозвон”.
Отец Марк смотрел на дверной проем, пока не стихло шарканье тапок. И лицо его не светилось бесконечным терпением, что несколько противоречило его сану.
– Все нормально, – заверил его Майлз. – Мы ведь с отцом давние знакомые. А теперь он просто не в себе.
– Ты так считаешь?
– Он же не виноват, что несет всякую чушь.
– Понятно, что не виноват, – кивнул отец Марк, – но это еще ничего не объясняет. Я вот чего не могу уразуметь: каким ветром, по-твоему, подобную чушь занесло
– Ну…
– Оставь, – улыбнулся отец Марк. – Это вечный вопрос, и ответ на него ищите в Книге Бытия. И все же прости за то, что он здесь наговорил. Бог весть, что творится в его голове. Скорее всего, он и не помнит твоей матери.
Майлз заставил себя рассмотреть такой вариант. Верно, старик теряет разум. Но проблема в том, что окончательно он еще его не потерял, и – особенно в те минуты, когда отец Том гневался, – в глазах его светились ум и памятливость.
– Признаться, в последнее время я часто о ней думаю, – сказал Майлз и добавил: – Сам не знаю почему. – Хотя на самом деле знал. Винъярд навеял ему эти мысли, и так случалось каждое лето.
На улице снова закапал дождь, гуще и настойчивее из потемневших туч. Майлз отодвинул пустую кофейную чашку к середине стола:
– Похоже, не поработать мне сегодня. – С этими словами он выбрался из-за стола. Блюдо с печеньем каким-то образом опустело, и Майлз ощутил, как последняя порция тяжело продирается по пищеводу.
Приятели вышли на крыльцо, постояли, слушая дождь.
– Сколько еще дней тебе понадобится на северную стену? – спросил отец Марк, оглядывая церковь.
– Дня два, – ответил Майлз. – Например, завтра и послезавтра, если небо прояснится.
– И на этом стоит закончить, – сказал отец Марк. – Из епископата доносятся тревожные слухи. Возможно, очень скоро нас лишат работы. Подозреваю, до сих пор нас не трогали исключительно из-за бедняги Тома.
Уже более года поговаривали, что приход Св. Екатерины объединят с церковью Сердца Христова, находившейся на другой стороне города. Некогда изобиловавший католиками в числе, оправдывавшем содержание двух приходов, Эмпайр Фоллз утрачивал религиозное рвение вместе с населением. Ныне же единственная причина существования двух католических церквей заключалась в том, что церкви Сердца Христова, или Сакре-Кёр, как ее до сих пор называло большинство франкоговорящих прихожан с канадскими корнями, требовался пастор, владеющий французским. Иначе приходы объединили бы много лет назад. Отец Марк догадывался, что в этом тесте на выживание победит Сакре-Кёр, а его, молодого священника, куда-нибудь переведут. Он не говорил по-французски, тогда как отец Тибидо был двуязычным.
Предстояло лишь решить, что делать с отцом Томом. Обителей для престарелых, отошедших от дел и часто тяжело больных священников имелось достаточно, но старческое слабоумие отца Тома, проявлявшееся то в сквернословии, то в прямом богохульстве, смущало епископат: уместно ли помещать отца Тома среди дряхлого, но в целом нормального духовенства, при том что большинство из них прослужило достаточно долго и столь же плодотворно, чтобы в последние годы жизни подвергаться испытанию веры со стороны выжившего из ума старика, чье любимое словечко – “мудозвон”. Вдобавок отцу Марку удается справляться со старым священником, прожившим в ректорском доме Св. Кэт сорок лет и чувствовавшим там себя как дома. В некотором смысле это и был его дом, на чем он сам настаивал. Опять же, бытуют слова и повредоноснее, чем “мудозвон”, и если епископат попробует переселить отца Тома, то, возможно, он начнет эти слова активно употреблять. Его болтовня уже побудила некоторых прихожан Св. Екатерины сменить веру – одни примкнули к протестантам, другие к агностикам, и епископ не желал рисковать: не ровен час, отец Том собьет с пути истинного и кое-кого из священников. Нет, в епископате возобладало мнение, что ситуация с отцом Томом у них под контролем, и до недавних пор они не выказывали ни малейшего намерения выпустить старика из карантина.
– Как думаешь, куда тебя назначат? – спросил Майлз.
– Представления не имею. Подозреваю, они думают, что еще недостаточно меня наказали.
Отец Марк защитил докторскую по иудаизму, и самым подходящим местом для него был бы Центр Ньюмана при колледже или университете. Именно в таком качестве он работал в Массачусетсе, пока не совершил ошибку, присоединившись к группе активистов, перелезших через забор военного объекта в Нью-Гэмпшире, где их арестовали за то, что они стучали по неуязвимой броне атомной
– Надеюсь, ничего хуже они для тебя не найдут, – сказал Майлз, силясь вообразить, что может быть хуже.
Отец Марк пожал плечами, разглядывая наполовину окрашенную церковь.
– Тебя не обидят, пока ты сам этого не допустишь. Во всяком случае, я не жалею, что приехал к Святой Кэт. Она всегда была умницей. И мне выпал шанс подружиться с тобой.
– Да, мне тоже, – откликнулся Майлз и добавил почти без паузы: – Интересно, что с ней станет?
– Трудно сказать. Иногда эти прекрасные старинные церкви выкупают и превращают в театры, арт-центры или что-нибудь в таком роде.
– Вряд ли здесь это выгорит, – сказал Майлз. – Искусством в Эмпайр Фоллз интересуются еще меньше, чем религией.
– Однако заканчивай северную стену – и баста. В городе есть что красить – например, очередную баптистскую церковь.
Дом на Лонг-стрит, в котором он вырос, уже год как был выставлен на продажу, и Майлз, припарковавшись на другой стороне улицы, пытался представить, кто мог бы купить этот дом в его нынешнем состоянии. Заднее крыльцо, опасно прогнившее еще в его детстве, убрали, но не заменили; на тех местах, откуда его выдрали, осталось четыре уродливых, не закрашенных шрама. Всякому, кто выходил через заднюю дверь, – а Майлз только так и делал – предлагалось спрыгивать с шестифутовой высоты в заросли ядовитых на вид сорняков с вкраплениями ржавых колесных колпаков. Сам дом посерел от старости и небрежения, а его парадное крыльцо причудливо кренилось в разные стороны, словно дом возвели на разломе. Даже табличка “ПРОДАЕТСЯ”, торчавшая на террасе, и та покосилась.
После смерти матери дом поочередно снимало несколько семей, и никому из них явно было не нужно ни беречь дом, ни даже предотвращать разруху. Впрочем, справедливости ради признавал Майлз, разруха началась еще при семействе Роби. На улице, некогда ухоженной и населенной средним классом, их жилье и соседнее, где обитали Минти, стали первыми ласточками, возвестившими упадок всего района. Отец Майлза, подрабатывавший малярными работами, всячески увиливал от покраски дома, где жил сам. Летом он трудился на побережье и к октябрю объявлял себя “одуревшим от краски”, хотя порой его вынуждали потрудиться с недельку, когда домовладелец, скостивший им арендную плату в обмен на обещание содержать дом в порядке и приличном виде, начинал предъявлять претензии или грозить выселением. Возмущенный столь буквальным толкованием договоренности с хозяином, Макс в отместку окрашивал стены снаружи в десятки самых разных и в основном несочетаемых оттенков, черпая из многочисленных полупустых банок с краской, присвоенных им на летних подработках. Погреб у Роби всегда был забит этими огромными банками с покореженными крышками, а на отсыревших гниющих полках высились бутыли со скипидаром, запах которого зимой обволакивал весь дом. Когда Майлз учился в четвертом классе, приятель спросил его, каково оно, жить в смешном доме, и Майлз переадресовал этот вопрос не отцу, ответственному за балаганный вид их жилья, но матери. Та сперва вспыхнула, потом закусила губу, словно едва сдерживала слезы, после чего рванула в свою комнату, с треском захлопнула дверь и разрыдалась. Позже, с заплаканными глазами, она постаралась объяснить Майлзу, что главное в доме то, что внутри (имея в виду любовь, надо полагать), а не то, что снаружи (краска, желательно одинаковая), но вечером, лежа в постели, Майлз слышал, как родители ругались, и с тех пор Макс уже никогда не красил их дом. Теперь же арлеки-новая пестрота красок выцвела и потускнела до ровного серого.