Энджелл, Перл и Маленький Божок
Шрифт:
Затем перед Рождеством она стала рассеянной, возбужденной, чего раньше за ней не замечалось, торопилась поскорее закончить обед и уйти, смущенно-счастливой, и, по мнению Хэйзел, это получалось даже как-то невоспитанно.
И вот теперь новая перемена, когда Хэйзел вновь уделялось внимание, вспоминались старые времена, и у Перл было сколько угодно времени и желания поговорить, казалось, она готова была сидеть с ней до бесконечности. Она даже вспомнила их посещение Трэд-Холла, как она бросила Нэда Маккри из-за того ужасного недоростка с красивым лицом, который проводил ее домой. Большинство девушек постарались бы забыть о подобном происшествии, но сегодня Перл сама заговорила о Годфри Воспере, так его, кажется, звали. Ей,
А Перл, чувствуя, что она все больше удаляется от Хэйзел, дальше и дальше отходит от жизни, которую вела до замужества, что ее все меньше интересует этот мирок с его субботними танцульками и обжиманием в последних рядах кинозала, со всеми этими Нэдами Маккри и Крисами Коук, прислушивалась к собственным словам и сознавала, что часто упоминает имя Годфри, потому что испытывала потребность говорить о нем с кем-то, а Хэйзел была ее единственной наперсницей, единственной, кто его видел. Она со всевозрастающей растерянностью продолжала говорить, зная, что и так уже слишком многое раскрыла, и видя, как во взгляде Хэйзел зарождается интерес. Разговор с Хэйзел, в котором она обходила главное, немного снимал ее напряжение, спасал от истерического припадка. Она старалась следить за собой, не повышать голоса и сдерживать слезы.
Не только жизнь с Уилфредом казалась ей во много раз интереснее ее прежней жизни, но даже жизнь Годфри, с ее дешевой мишурой ринга и взрывами жестоких страстей, представлялась ей значительно интересней жизни любого из друзей Хэйзел. Пусть, думала она, нельзя пасть ниже, чем зарабатывать себе на хлеб дракой, и все же там была своя романтика, смелость, искренность, чего лишено было большинство других профессий. В любой работе можно было схитрить, изловчиться, а вот на ринге никого не обманешь, если ты сдрейфил или тебе недостает смелости, выдержки и таланта. Легкой жизни там не ищи, там не ускользнешь от ответа, не спрячешься за чужую спину. Слабакам там не место.
Она не видела Годфри с той встречи в его новом жилище. Что-то произошло между ними, и она знала, что, если они встретятся вновь, ничего уже не поправить. С самого начала ее ранило его небрежное отношение, она ненавидела его за то, что он принимал ее как должное, и ничуть не жалела, что укусила его, и, если понадобится, готова была снова прибегнуть к той же защите. Но она жаждала его увидеть, ей хотелось спорить, ссориться, выговориться. И, кто знает, может быть, в конце концов между ними воцарятся прежние согласие и любовь. Но она не могла с ним увидеться: он не приходил, не звонил, не писал. Словно навсегда вычеркнул ее из своей жизни. И хотя она знала, что он усиленно тренируется перед матчем, ее терзала ревность при мысли о других женщинах, с которыми он, несомненно, развлекался.
Ничто, ничто на свете не заставит ее сделать первый шаг — очутиться в положении просительницы, а не упрашиваемой. В прошлый раз она потерпела неудачу, потому что это она пришла к нему, а не он к ней. Но ей ужасно хотелось его видеть, говорить с ним. Вместо этого она говорила о нем с Хэйзел, и горечь все глубже разъедала ей душу.
Иногда она даже жалела, что Флоры уже нет в живых. Тогда было лучше. Случайно или неслучайно, но в Годфри после смерти Флоры появилась какая-то ожесточенность. Флора была опорой его жизни, ее стабилизатором. И если он был не с тобой, то ты, по крайней мере, знала, где он находится. Теперь никто не представлял, где он находится. Перл знала лишь одно: если она согласится на приглашение Уилфреда, то во вторник увидит Годфри на ринге.
Перл
— Отдохни-ка денек, малыш. Ты всю неделю не отходишь от груши. Можешь ко вторнику совсем вымотаться.
И Годфри решил отдохнуть денек и почти все утро провалялся в постели, читая комиксы в американских журналах, потом вдруг торопливо вскочил, натянул одежду, выбежал на улицу и завел малолитражку. Сначала он ехал вдоль реки к югу, затем переправился на другую сторону и вскоре выбрался на автостраду А-12 к северу от Илфорда. Отсюда пошли знакомые места, он проехал Брентвуд и Челсфорд и повернул к северу. Для конца января день выдался неплохой, временами из-за низких облаков проглядывало зимнее солнце, и дороги были сухими. Он пообедал сандвичем и кока-колой в шоферском ресторанчике и к полудню был уже в Хэндли-Меррике.
Он поостерегся оставить машину у ворот усадьбы и спрятал ее в узкой аллее поблизости, а сам пешком направился к старому дому. Ворота заперты, вокруг ни души. Интересно, здесь ли еще мистер и миссис Формс. Похоже, что нет: выпавший на прошлой неделе снег не совсем стаял и лежал на ступенях.
Годфри перелез через низкую стену и побродил вокруг дома, чуть слышно насвистывая. Тихо. Подойдя к кухонному окну, он заглянул внутрь. С тех пор как он был здесь в последний раз, ничто не изменилось: та же мебель, стол, кастрюли, старая плита, шкафы, посуда. Он влез на подоконник и заглянул в вестибюль. Пустынный неуютный вестибюль тоже не изменился: длинный стол, стулья с высокими спинками, доспехи на стенах, латники у подножия лестницы, боевые знамена, две пушки.
Он прошел в то крыло, где жила Флора. Казалось, она просто куда-то вышла. Только криво повешенная штора на окне да пыль вокруг говорили о заброшенности — Флора бы этого не потерпела. Лучи заходящего солнца освещали пыльные предметы.
Он подошел к соседнему окну: сломанную задвижку никто так и не починил. Он приподнял ее перочинным ножом, открыл окно, влез внутрь.
В доме было холодно. Не то что в прежние времена. Снаружи было терпимо, но изнутри веяло могильным холодом. Особняк и раньше не отапливался целиком, на это потребовалась бы новая отопительная система, стоящая больших денег, поэтому Флора поставила котел с нефтяным обогревом и трубы всего в восьми комнатах, где жила. Флора любила комфорт, ничего не скажешь, и ее комнаты всегда здорово отапливались. Так что когда зимой случалось выходить в другую часть дома, приходилось надевать пальто или бегом возвращаться обратно.
Теперь и в этих теплых комнатах холод, как и во всех остальных. Они стали холодными, как Флора. Лишились тепла.
Насвистывая сквозь зубы, Годфри сел в свое любимое кресло и посмотрел на пустое кресло напротив. Стоит немного напрячься и можно представить, что она сидит в нем: темноволосая, смуглая, насмешливая, немолодая, остроумная, вспыльчивая, сорвиголова. И курит и пьет больше меры, чем больше ей запрещают, тем больше пьет. В шутку подкалывает его. Поучает. Всегда впереди, не догонишь. Увертливая, не поймаешь. Даже в постели. Ах ты, старушка, старушка.
Годфри встал и огляделся. Все на месте, как в день их последнего отъезда. Все заперто, закрыто, законсервировано, пока не подтвердят завещание или пока какой-нибудь адвокат, какая-нибудь толстая глупая рожа, вроде Энджелла, не вынесет свое решение. До тех пор все оставалось как есть. Тащи что хочешь, никто не заметит. Устроили галдеж, когда он потребовал свои вещи, а теперь бросили все как попало, бери что хочешь, если догадаешься влезть в окно.
Он забрел во Флорину спальню, и тут недоставало некоторых вещей. Мариам, наверное, заявила, что это личные вещи ее матери. Он прошел в свою прежнюю спальню, а оттуда длинным коридором в огромный вестибюль.