Енисейские очерки

Тарковский Михаил Александрович

Сразу многие мужики тоже захотели сделать туес, даже мой друг, старший товарищ и учитель промысловик Геннадий. А я вспоминал, как туго схватился сколотень с рубашкой, и какую они, оба еще такие хлябающие, опасно тонкие, получили вдруг могучую натяжку, и какой красивой змейкой пролег шов замка! Прежде я видел только старые, затертые до хмурого блеска туеса, пропитанные соком ягоды, исцарапанные, смуглые от времени, а тут из-под моих рук вышла-родилась та же священная для меня древняя форма, и меня будто подняло на мощной волне времени и охлестнуло этим великим приобщением к трудовой истории.

Какое веселие Божие было в этом берестяном празднике, какая благодарность березе, отдавшей свою плоть, какая детская радость сияла

в глазах дяди Ильи, когда сорвался сколотень, так туго сидевший на стволе! Спасибо тебе, дедка!

Яблок хочется

Как, бывает, мечтает охотник на промысле, чтобы жена, конечно, не надолго, но оказалась рядом, поразила среди тайги женским, тем, что вроде и нелепо, не нужно и даже противопоказано в избушке, где все завалено дровами и за печкой тошнотворно квасится ведро с привадой, но одновременно и желанно до сумасшествия, именно потому, что дико в тайге без любви, и именно там ее охота, как нигде на свете. Историй таких не много, больше разговоров, хотя есть и смешная, о том, как прилетела жена к охотнику на Новый год. Рассказывал ее мой друг, назовем его С.

Ждать тот охотник никого не ждал, поэтому, когда вертолет подсел рядом с избушкой на тундрочку, вышел и давай выглядывать. А там, как обычно, по винты снежная пылища, и мужик особо и не углядел ничего, не понял в чем дело, потом на что-то отвлекся, и вдруг обомлел: черная фигура шкондыбает – жена! На площадке сумки – коньяк, магнитофон, еда разная – на неделю праздника.

– Ну сейчас тебе готовить буду! – сказала жена, усевшись на нары, а сама языком трещит: – Сейчас тебе готовить буду! Вода-то стоит?

– Но.

– Ну брось туда чо-нибудь! – И снова: та-та-та...

С. рассказывает, смеется, и больше даже смешно не от истории, а от его улыбки, интонаций, от того, как он сам все это представляет, и от его основательного хохотка.

У С. три сына и полно забот с их жизненным устройством. Младший, Петруха, ему еще рано о будущем думать, а средний, Мишка, тот смышленый на науку, и, когда докончит школу, поедет в Красноярск учиться. Старшего, Артема, С. мечтал себе оставить, сделать охотником, и его, четырнадцатилетнего, забрал из последних двух классов в тайгу. Приходили домой директор школы, учителя, уговаривали, убеждали, грозили, и Лида, жена, масла в огонь подливала, страшилась за сыночку. С. стоял быком на том, что любой крепкий отец поймет – что и продолжатель нужен, кому завод передать, тем более передавать есть что – полторы тысячи квадратов оборудованной тайги, и просто по-человечьи охота вместе с сыном в тайге быть. А раз склонность у парня к охоте есть, говорил С., то чем он раньше в таежную жизнь вступит, тем лучше, потому что “как упустишь время, так никогда и не наверсташь”.

Участок у С. по боковой речке. Уезжали они в конце сентября и, как обычно, на лодке-деревяшке, и даже, помнится, провожал я их на осеннем берегу утром, будничным и спокойным, но из тех, когда в серой галечке и прозрачной водице уже сквозит студеная предзимняя седина. Этот неяркий, однако настойчивый и обложной холодок давно завязывался над енисейской далью, и особенно давал знать о себе в лодке по пути на рыбалку, и даже надул Артему глаз, по поводу чего его бабушка сказала, что у Артема “ячмень соскочил”, потому что он “одеется плохо”. На лодке они добрались только до базы, Расколины, дальше уйти не получилось – подморозило, и пошла шуга. Плесо внизу заперло льдиной, вверху, по всей вероятности, тоже наворотило, поэтому С. решил идти пешком до дальней избушки и оттуда настораживать, благо продукты залабажены еще весной по насту. Да и речка такая, что лучше лишний раз пешком пройти, мелкая, кривунистая, упор же воды в сливах сильнейший, но большой мотор не поставишь – мелко, а маленькому мощи маловато, поэтому в двух местах приходится в пороге одному тащить веревкой, а другому сидеть за мотором.

И хотя несколько

раз и говорил Артем про глаз, представляю, как не вслушивался С., потому что нет ничего досадней, когда напасть у напарника, а самая работа на носу, и всегда думается, да чо он так об этом глазу, ведь через неделю все обтешется тайгой, заскорузнет – не заметишь, выдавит трудовым жаром, ветром и потом.

Выходили вверх: снежок, ясно. С. идет впереди, оба, как положено, с понягами, посохами, топориками, у одного карабин, у другого тозовка. Пояс огружен – и топорик на нем, и нож, и все по отдельности вроде легкое, а вместе давит, вгоняет в землю. Ободняло, снежок рассеялся, С. впереди, небольшой, крепкий, идет в проворную развалочку, а Артем – здоровенный увалень. Кажется: куда в тайге такой телок, от роста одно неудобство, не говоря о том, что всю башку о балки уже посшибал.

С. добыл двух косачей, одного метров за восемьдесят, другого за сто двадцать. Оба красивейше упали камнем. С. оглянулся – парня нет близко: жалко, что тот не видел. А погода не резко-морозная, когда все скрипит и хрустит, снег горит алмазом, а тени синей воды, нет – еле сыпется что-то с неба, не то слюда, не то фольга, и на черном фоне кедры в луче солнца, идет-струится блеск, вспыхивает и перемигивается воздух. А небо чуть голубоватое, чуть розоватое, и все нежнейшее, мягкое, пухлячок лежит на всем – снежинка к снежинке, перекладинка к перекладинке. И все это после грязной, сырой, жухлой осени, когда после заброски, едва отъехали из деревни, дождина вчастил, и они приставали уже в речке чуть повыше устья, где Артем добыл утку и она упала в тальники. Берег в устьях боковых речек глинистый, крутой, не то что выше, где все каменное, сухенькое, – и вот все сапоги в глине. Артем лезет на берег, скользит, за тальники цепляется и потом назад в лодку всю эту грязищу тащит, лезет по грузу, скользит на глиняных толстенных подошвах. А С. ворчит.

И вот все белое, как на празднике. Каждый охотник знает это бодрящее и светлое состояние, которого никогда не испытаешь, сидя дома, когда чувствуешь себя в природе, как в побеленной избе, и ощущаешь все, как великий подарок.

Шли бродком, без лыж то есть. За водоразделом стояла еще избушка, и надо было идти тайгой, а там ельник, ручьи и кочкарник. Всего двадцать два километра, пять по реке, остальное тайгой. Снега уже порядочно, а кочки травяные, вихляются, если наступишь, и высокие, ногу особо не поставишь. С. еще кое-как шкондыбает, а Артем, как журавль, между ними переваливается, еле плетется. Остается километров пять, уже темно, и С. говорит: “Я тебя бросаю, иду в избушку, а то тес не найду. Потом встречу”.

С. затопил печку в избушке, принес воды, едва снова вышел – Артем идет. Разделся, не поел, чаю пошвыркал только. Утром говорит:

– Папа, что у меня с глазом?

А глаз-то набок вывернуло – так разнесло, и температура. С. говорит: “Не пойдем дальше, сиди в избушке”. Приготовил чаю, поесть, дров и ушел капканы подымать. Вернулся: тот ничего не ел. “Не хочу, не могу ничего”. На следующее утро то же самое, и понятно, что никуда они не уйдут, и надо, пока снегу не навалило, возвращаться на базу к рации и там уже кумекать.

Лыжи не брали. С ними, лыжами, как не мудри – всегда ерунда, никогда не угадаешь, где их бросить, где оставить большие, где маленькие, и когда уходишь по избушкам, тащить их на себе неохота, а потащишь, обязательно оттеплит, не потащишь – снега навалит.

До Расколины две избушки. У Артема апатия:

– Давай не пойдем, полежим.

На голубичнике собаки загнали двух соболей. С. развел костер, оставил у него парня, а сам сходил за соболями. Потом свалились на речку в надежде, что она стоит и идти легко, а там оказалось, что нет, и время уже четыре часа. Еще попили и пошли по берегу, а это, когда снег, хуже некуда – камни, чаща. Артем уже идет налегке, без поняги и тозовки и через каждые триста метров спрашивает: