Энола Холмс и Леди с Лампой

Скутари, Турция 1855

(Впечатлительный читатель может сразу перейти к первой главе)

На вершине холма у гавани стоит огромная квадратная постройка — прежде служившая казармой для турецкой армии, сейчас она стала адом на земле. Вонь плавающих в море распухших трупов — коровьих, лошадиных, человеческих — и близко несравнима с вонью в этом громадном каменном кубе. На жестком полу лежат плечом к плечу раненые, больные, умирающие, по большей части молодые

английские солдаты, а соломенных тюфяков и тонких одеял хватает далеко не на всех. В аду относительно тихо: несчастные не производят почти никаких звуков — настолько велико отчаяние этих беспомощных, слабых пациентов, жизни которых тысячами уносят инфекции, гангрена и холера.

Один из них, уже без чувств, без надежды пережить эту ночь — юноша всего лет двадцати. Над ним склоняется испуганная девушка, еще моложе его, с которой они женаты меньше года и которая пришла с ним в эти кошмарные места. Многие жены отправились на войну за своими мужьями с младенцами на руках, поскольку солдаты не могли посылать домой конверты с жалованьем и оставшиеся без кормильцев семьи погибли бы от голода.

Однако большинство все равно голодали.

Девушка, подобно всем нежным душам, которым не посчастливилось оказаться сейчас в Скутари, хранит печальное молчание и дрожит всем телом — ведь ей пришлось увидеть слишком много смертей и она понимает, что может умереть и сама, а на то, чтобы сохранить новую жизнь, которая теплится в ее худом теле, почти и не надеется.

Поодаль от нее стоит сестра милосердия в бесформенном сером балахоне и чепце и промывает уголки глаз одного из солдат, затянутые ослизлой коркой. Она недавно прибыла из Англии вместе с небольшой группой решительно настроенных медсестер, которые надеялись улучшить условия в полевых госпиталях, и им это отчасти удавалось. Они отчищали грязные полы, отмывали от грязи тела, кипятком выводили вшей из одеял. Солдат с заражением в глазах, вполне возможно, ослепнет, но все же ему впору считать себя человеком везучим, поскольку живыми из тех, кто приезжает в Скутари, домой возвращаются меньше половины.

— Больше глаза руками не трогайте, — наставляет его сестра. — Не важно, как сильно хочется их потереть. Так вы занесете в них заразу.

Тем временем другая сестра делает обход. Это стройная дама с аристократичными чертами, и она держит переносную лампу: ведь за окном уже сгущаются сумерки. Ее симметричное овальное лицо излучает доброту и удивительную безмятежность. Гладкие волосы с аккуратным пробором посередине походят на два коричневых крыла, сложенных под белым кружевным чепцом с завязанными под подбородком лентами. Идет она медленно, останавливаясь почти у каждого тюфяка и нежным, мелодичным голосом обращаясь к больным:

— Хиггинс, письмо вашей матери отправили... Нет-нет, благодарить не за что. О’Рейлли, вы сегодня ели? Прекрасно. Завтра у меня для вас найдется одеяло. Вы взяли новую мочалку, Уолтерс? — Она задерживается у сестры, которая ухаживает за теряющим зрение пациентом. — Хорошо. Теперь возвращайся к себе. Уже темнеет.

Сестра уходит, и Леди с Лампой движется дальше, но вновь останавливается — на этот раз подле дрожащей девушки, сгорбившейся над лежащим без сознания мужем.

Дама смотрит на него, ставит на пол лампу и сама опускается на холодный каменный пол. Она кладет себе на колени синие босые ноги солдата и начинает растирать их ладонями, вероятно в попытке немного согреть.

— Это все, что я могу для него сделать, — говорит она, обращаясь к молчаливой девушке с широко раскрытыми от ужаса глазами. — Тебе пора собираться

ко сну, дитя. Можешь вернуться завтра с утра.

Бедняжка умоляюще смотрит на нее, не произнося ни слова.

Добрая сестра отвечает на эту немую мольбу, как если бы та была произнесена вслух:

— Знаю, дитя, ты не хочешь с ним расставаться, но по правилам ночью в госпитале не должно находиться ни одной женщины, а если мы не будем соблюдать правила, нас могут отправить на кухню или, того хуже, обратно в Англию. — Она говорит тихо, не повышая голоса, а ее узкое лицо не отражает ни усталости, ни сожаления, ни отчаяния и остается ангельски блаженным. — Тогда больные лишатся медсестер, которые о них заботятся хотя бы в течение дня. Поэтому мы должны уйти. Понимаешь?

Сестра решает, что дитя все поняло — если, конечно, услышало ее слова. Хотя девушка не сдвинулась с места, в глазах ее не читалось сопротивления — лишь изнуряющая усталость.

— Идем. — Дама бережно опускает ноги умирающего на пол, берет свою лампу и поднимается. — Идем, я тебя провожу и освещу тебе дорогу.

Она протягивает девушке согретую теплом света руку, и та нерешительно ее принимает. Сестра помогает несчастной подняться на ноги, и на несколько секунд они обе, держась за руки, замирают над... пожалуй, можно сказать, что над телом.

Тонкие губы девушки шевелятся, и она неожиданно подает голос.

— Энто мой муж, — беспомощно говорит она непонятно к чему.

— Знаю, милая, но все равно...

— Он человек хороший, — продолжает девушка, как будто не слушая добрую сестру. — Звать его Таппер. Томас Таппер. Должен же хоть кто-то окромя меня энто знать.

— Конечно, его должны помнить, — ласково заверяет ее Леди с Лампой. Те, кто вернулся из Скутари живым, позже воспевали ее тихий голос, приносящий больным и раненым блаженное умиротворение. — А теперь идем, миссис Томас Таппер.

— Мисс Месхол, — сказала миссис Таппер, злбирая мою пустую тарелку, — у вас найдется минутка посидеть да потолковать кой о чем?

Пожилая и глухая как пень хозяйка пансиона, в котором я обитала, завладела моим вниманием еще до того, как закончила фразу: во-первых, обычно она кричала, а на этот раз говорила тихо, а во-вторых, из-за того, что бедняжка была туга на ухо, мы редко заводили беседу и ее просьба была сама по себе довольно необычной. Признаюсь, предложение «потолковать» от нее поступало впервые. Чаще всего после скудного ужина — сейчас, к примеру, в сезоне был зеленый лук, и сегодня мне подали рыбно-луковый суп с хлебным пудингом — я кивала ей, выражая таким образом свою благодарность, и покидала столовую, чтобы подняться в свою комнату, запереться там, снять все побрякушки, подкладки и подушечки «мисс Месхол», со вздохом облегчения упасть в уютное мягкое кресло и положить ноги на пуфик.

— Мне б совет не помешал, — продолжила миссис Таппер, водружая глиняную супницу на плиту, как будто это была кастрюля. Остатки хлебного пудинга она бросила в помойное ведро — вместо того чтобы положить их в кошачью миску. Озадаченная тем, что же так встревожило мою хозяйку, я кивнула и жестом показала свою готовность ее выслушать.

— Давайте-ка присядем, — предложила миссис Таппер.

Я, разумеется, уже сидела — за кухонным столом, но мы переместились в другой угол комнаты, который служил «гостиной» — дом миссис Таппер был хоть и чистым, но невероятно тесным; там я опустилась в кресло, а миссис Таппер села на краешек небольшого грубого дивана и посмотрела на меня своими слезящимися серыми глазами.