Эоган О'Салливан
Шрифт:
– Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган.
– Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.
– Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию?
– фыркнул Доннха.
– Да, чёрт возьми, - сказал Эоган.
– Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...
Доннха оживился.
– И, полный надежд, я поёрзал
– Э, э, - спохватился Доннха.
– Ты полегче, тут женщины как-никак!
Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.
И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:
О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда
И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,
Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,
И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.
Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,
То, поскольку учёности много, а выпивки нет,
На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,
Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.
По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,
Когда мастер извне допекает, а жажда - внутри,
Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки
И припомню Елену и песни Троянской войны,
Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,
Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,
Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя
И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.
Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,
А Ахилла нашлю на фоморов, - ему не впервой,
Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,
Я коварно ему залеплю панегирик любой.
На закате же дня я возьму свою плату без споров
И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,
И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город
И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.
Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,
Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,
Щедро крикну я: Эля!– и вот уж напитки на стойке,
И ни в жизнь ни полпенни
Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.
* * *
Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда!
– задохнулся святой отец.
– Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил:
Меня не слишком тяготит убогий внешний вид,
А без причин надменный тон, как всякому, претит.
И если Сыном Божьим я, как Церковью, любим,
Я предпочту пересидеть на торфе встречу с ним.
Неверен взгляд, что денег склад приблизит вас к Христу:
Что в этой жизни ни скопи, всё это будет зря;
Был Лазарь точно так же мил Небесному Царю,
Как Александр, что покорил все земли и моря.
Все выслушали это в редкостном молчании, и, когда Эоган умолк, обескураженный священник спросил: "Как тебя зовут, сын мой?" "Вообще-то моё имя Эоган О'Салливан, - отвечал тот, - но иные из этих простых парней, не отягощённых образованием, зовут меня Рыжим Эоганом". "Ах ты, бедолага!
– сказал священник, приметив наконец, что с Рыжего Эогана течёт ручьями вода и что он будто бы даже посинел.
– Ну, Бог с тобой, иди к огню, погрейся".
У Эогана было доброе сердце, и если кому нужно было помочь, он никогда не заставлял просить себя дважды.
Кудрявая Сорха жила по соседству с той фермой, куда Рыжий Эоган нанялся подёнщиком. Однажды Эоган между делом обнаружил, подняв голову от притупившейся косы, что у Сорхи, видно, несчастье, раз она сидела на крыше и не хотела слезать оттуда, и всхлипывала, и шмыгала носом. Она и лестницу на крышу убрала, чтобы никто её там не побеспокоил, а всё же Эоган подпрыгнул, и подтянулся на руках, и в одну минуту оказался на крыше безо всякой лестницы. С гребня крыши открывались далёкие виды.