Эоган О'Салливан
Шрифт:
– А тесть свидетельства не дал?
– переспрашивает Эоган.
– Не дал - не то слово! Чуть кочергу об меня не сломал.
– Так я могу написать тебе свидетельство-то, - говорит Эоган, - только с тебя полфунта за работу.
Мак Гиллахи денег жалко, он говорит:
– Ну ты хватил - полфунта! Откуда? У самого нету.
– Ладно, хоть унцию табаку дай, - говорит Эоган, а про себя знает ведь, что деньжата у Падди водятся.
– И табаку нет.
"Вон оно что!
– думает себе Эоган.
– Хорошо же".
– Ладно, - говорит он вслух.
– Так и быть, составлю я тебе этот документ
Мигом бумагу и чернильницу достал, на коленке чирк-чирк, - написал свидетельство, скатал в трубочку аккуратно так и отдаёт. Тот, конечно, благодарит, Эоган в ответ - "ничего, ничего, всегда пожалуйста", - на коня обратно запрыгнул и ускакал. Не далее как в тот же вечер Падди приходит к священнику и сообщает ему, что раздобыл самое что ни на есть надёжное свидетельство, так что теперь их можно, мол, венчать без промедления. Святой отец выходит к нему на порог, разворачивает бумагу, щурится - и читает:
Мак Гиллахи Патрик - податель сего,
Взгляните и в шею гоните его.
Двух жён он побоями в гроб уложил
И третьей ручищу свою предложил.
Жену содержать он не может никак, -
С трудом наскребает себе на табак.
Священник схватился за палку, да и вытолкал его из дома вон.
Лорд Бёркли много лет верой и правдой служил британской короне и был глубоко убеждён, что к юбилею ему причитается ода, воспевающая его подвиги на поле брани. Он велел своему дворецкому расспросить в округе, кто из здешних писак знает своё ремесло более или менее сносно, а главное - может произвести оду на чистом британском английском, а не на этом ужасном непонятном языке, на котором изъясняются местные поэты-невежды. Так в Эльмсхолле появился очаровательный Эоган О'Салливан, с его выжидающим взглядом, дерзкой улыбкой, подлатанными манжетами, - безусловно, кружевными, однако не от природы, а от длительности употребления, - и выбивающейся из причёски рыжей прядью.
Леди Бёркли правильно отреагировала на тёмный взгляд Эогана, быстро сообразив, что ей отлично может пригодиться его помощь при перемотке шерсти, равно как и при выборе сюжета для гобелена. И несмотря на то, что вкус у Эогана оказался практически безупречный, с гобеленом провозились почти до утра.
...Через три дня Эоган, слегка пошатываясь, предстал перед лордом Бёркли, и, покусывая пересохшие губы, зачитал с листка десяток строф, ради которых такая незначительная особа, как он, была допущена в Эльмсхолл. Попутно он наскоро поправлял замявшийся воротник рубахи и старался поменьше демонстрировать расцарапанную щёку.
Лорд Бёркли мигом раздулся, как индюк.
– Э-э-э... Я бы сказал, что панегирик удался. Но всё же вы задИржитесь у нас на пару дней, милейший. На мой взгляд, тут не хватает деталей..., - и лорд Бёркли доходчиво объяснил, какие именно из его доблестей и воинских подвигов Эоган, по его мнению, осветил слишком бегло. Он проговорил с битый час, самодовольно глядя сверху вниз на склонённую рыжую голову Эогана, покорно замершего перед таким корифеем словесности, каким был лорд Бёркли. Впрочем, мыслями Эоган был далеко.
– Э-э... так как насчёт всего этого, любезный? По силам вам это вставить?
– холодно вопросил наконец лорд Бёркли с высоты своих каблуков.
– Если то, что нужно, удачно вставить куда
Доработка оды осуществлялась той же ночью на залитом вином столе в ближайшем пабе под громкий хохот компании, так как Эоган вписывал одно, а вслух добавлял между делом совсем другое и чуть не уморил собутыльников вконец реляциями о подвигах лорда Бёркли на полях сражений. Собственные же подвиги Эогана, носившие более камерный характер, нашли своё место в устном предании, а оно долговечней, чем любые оды.
За окном трещали кузнечики. Сквозняки гуляли по усадьбе из конца в конец. Запах сухой травы добирался до всех закоулков дома. Через двое суток с парадной лестницы кубарем скатился Рыжий Эоган, так и не получивший за труды обещанных двух гиней. В кустах щёлкали чёрные дрозды.
На Мойру Ни Келли, что из прихода Киллморхен, поминутно обрушивались несчастья, но одно из них увенчало всё: заявился к ней странствующий поэт, который попросил гостеприимства по нерушимым ирландским законам, да нагло так, и пришлось ему это гостеприимство предоставить. Если бы не сослался он на нерушимые ирландские законы, ночевать бы ему под открытым небом, потому что выгнала бы его Мойра поганой тряпкой, а тут делать нечего. Поэт живёт неделю, другую, ни в чём себе не отказывает, и к концу второй недели слух об этом доходит до Рыжего Эогана, а Мойра была с ним в дальнем родстве. "Что, до будущего воскресенья Мойра не протянет?" - спрашивает Эоган. "Только если ноги", - отвечают ему. Тогда Эоган говорит, что со всяким может случиться несчастье и что грех не помочь ближнему, натягивает свою одёжку и пускается в путь по направлению к Киллморхен, и путь этот лежит мимо дома Мойры.
Мойра с утра подсуетилась, нацедила пиво, засунула в печь хлеб, задала корм свинье и ждёт поминутно, что гость того и гляди проснётся и закричит, чтоб ему то и сё подавали.
– Дай Бог тебе удачи, - сказал Эоган, входя.
– Дай Бог и Мария тебе самому с утра пораньше, - отозвалась Мойра, вытирая руки о передник.
– Говори тихо, пожалуйста, Эоган.
– А по какой причине?
– спросил Эоган самым что ни на есть тихим шёпотом.
– У меня тут поэт, - отвечала Мойра.
– Да ты что?
– удивился Эоган.
– Вот это - поэт?
– Поэт, - сказала Мойра печально.
– И шума он сильно не любит. Помешай ему спать ненароком - и хлопот не оберёшься.
Тогда Эоган набрал побольше воздуху в лёгкие и сказал такие стихи, - без большой заботы о том, как бы сделать свой голос потише:
Смотрю я, тут поэт лежит, занявши две скамьи,
Не любит шума сей поэт, да, верно, и пинков,
И так храпит, что перекрыл он хрюканье свиньи,
Волынки вой, Клонтарфский бой и рёв десяти быков.
Услышав это, поэт заворочался под одеялом, однако ничего не сказал.
– Знаешь что?
– добавил вслед за тем Эоган.
– Я тут сейчас по делам в Киллморхен, а вот на обратном пути оттуда с удовольствием заверну к тебе опять, и рассмотрю как следует, что же это тут за поэт. Посмотрим, стало быть, насколько он силён в поэзии.