Эоловы арфы

Бушин Владимир Сергеевич

– Мавр трус?! Ты трус?!
– возмущенно выпалила Тусси.

– Однажды дело дошло до дуэли. Наш благородный и бесстрашный друг Конрад Шрамм не вытерпел оскорбительных выпадов Виллиха против нас и бросил ему вызов.

– И они дрались?
– Тусси негодующе расширила глаза.

– Да. Как ни силились мы с Карлом предотвратить дуэль, она все-таки состоялась.

– И что же?

– По счастью, дело обошлось довольно благополучно: Конрад был легко ранен в голову, и только.

– Выходит, еще бы чуть-чуть, и он уложил его насмерть? Ну и хлюст этот Виллих!

Энгельс помолчал, теребя бороду, сделал небольшой глоток из бокала, сказал:

– Да, тогда мы все думали о нем так же и негодовали...

Но, Тусси, никогда не спеши с окончательным выводом о человеке, он для этого слишком сложен.

– Но, Ангельс!..
– Девушка нетерпеливо всплеснула руками.

– Представь себе, позже Виллих оправдал себя в наших глазах, если не вполне, то уж во всяком случае в значительной мере. И как человек, и как революционер.

– Да возможно ли это?

– Года через три после нашего разрыва он уехал в Америку и, когда там началась гражданская война, принял в ней самое деятельное участие на стороне северян, снова показав себя отличным офицером и бесстрашным бойцом за дело свободы. И потом, Тусси, мы не имели права и не хотели забывать его заслуги в баденско-пфальцском восстании.

– Ну, пожалуй, - смягчилась девушка.
– Если помогал северянам...

– Между прочим, на стороне северян сражались и другие участники баденско-пфальцского восстания, к которым тогда, в дни восстания, у нас было довольно много претензий: Франц Зигель, Фридрих Аннеке, Людвиг Бленкер... И тоже не ударили в грязь лицом. Возможно, наше восстание послужило для них хорошим уроком. Как бы то ни было, а их бескорыстного участия в гражданской войне американцев нельзя не принимать во внимание, когда пытаешься дать оценку их деятельности в целом.

Опять помолчали. Энгельс еще налил в бокалы понемногу вина. Тусси потрогала кончиками пальцев прохладную стенку своего бокала и спросила:

– Ангельс, а что ты намерен делать теперь, когда обрел свободу?

– По-моему, - опередила мужа Лиззи, - прежде всего он захочет также освободиться от необходимости писать письма Мавру...

– Ну?
– изумилась Тусси.
– Разве писать Мавру - это тягостно? Я думала - наоборот. Ведь твои письма так радуют его! Самые ранние мои воспоминания связаны именно с твоими письмами.
– Она поерзала на стуле, словно готовясь к долгому рассказу.
– Однажды утром, совсем маленькой, я проходила мимо двери Мавра и услышала за ней его восклицания: "Ах, какой ты молодец!", "Ну нет, все-таки дело обстоит не так!", "Вот в этом ты прав!"... Я знала, что в комнату Мавра никто не заходил, и потому, конечно, очень удивилась. Тихонько приоткрыла дверь и через щелочку увидела, что Мавр в самом деле один, но держит в руке листок бумаги и разговаривает с ним, как с человеком. Что-то скажет ему, потом послушает, как листок тихо-тихо ответит, потом опять скажет. Меня это изумило и даже напугало. Страшней всего было то, что листок отвечал так тихо, что я его не слышала, а Мавр слышал. Я побежала к Лауре и притащила ее к двери. Та посмотрела и сказала: "Мавр читает письмо дяди Фреда".

– Да, Тусси, - печально сказал Энгельс.
– Мавр, конечно, радуется моим письмам, как я радуюсь его. Но еще больше мы эти письма ненавидим. Мы написали их, должно быть, около полутора тысяч. И каждый раз я, как и он, при этом думал: "Если бы можно было не водить пером по бумаге, а поговорить с глазу на глаз, услышать его голос, сразу узнать его мнение..." Словом, письма всегда напоминали нам о разлуке, были лишь подменой живого общения. Поэтому Лиззи права, моя первая забота сейчас избавиться от его и от своих писем.

– То есть, - Тусси вцепилась в рукав Энгельса, - вы собираетесь переехать в Лондон?

– Какой сообразительный ребенок!
– засмеялся Энгельс.
– Мавр мог бы спокойно поручить тебе редактирование "Капитала".

Тусси вскочила и бросилась целовать Энгельса

и Лиззи.

– Вот здорово! Вот здорово!
– кричала она, прыгая вокруг стола. Долой Манчестер! Даешь Лондон!

– Освобождение от конторы, Тусси, - сказал Энгельс, поймав ее за руку, - это не только избавление от тяжелой обязанности, не только возможность целиком отдаться серьезной научной работе, это еще - самое главное - возможность быть рядом с Карлом и всеми вами.

– И наконец-то Мавр перестанет мучиться ревностью.
– Тусси остановилась за спиной Энгельса и обхватила его сзади за шею.
– Он же ревнует тебя ко всем и ко всему. То к Муру, то к Гумперту, то к светским раутам.

В словах девушки содержалась немалая доля правды. Маркс действительно ревновал друга, и главной причиной этого были долгие годы разлуки. В одном из недавних писем он признавался: "К некоторой ревности с моей стороны ты ведь уже привык, и по существу меня злит то, что мы теперь не можем вместе жить, вместе работать, вместе смеяться".

– Нет на свете мук ужасней мук ревности, - засмеялся Энгельс.
– Но если венецианский мавр от них погиб, то нашему Мавру мы этого не позволим. Однако прежде чем перебраться в Лондон...

– Что - прежде?
– настороженно замерла Тусси.

– Прежде, - голос Энгельса стал медлительно загадочным, - мы предпримем втроем одно путешествие...

– В Африку?!
– выпалила Тусси.

Энгельс опять засмеялся: нет, она все-таки еще девчонка!

– В Африку, на Танганьику или Лимпопо, к львам, крокодилам и удавам ты через несколько лет поедешь в свадебное путешествие со своим бесстрашным избранником, - сказал он, доставая ее рукой из-за спинки кресла и усаживая снова за стол.
– А пока мы съездим на родину Лиззи, в Ирландию. Это будет моя первая акция как свободного человека.

– О, Ирландия это ничуть не хуже Африки!
– не унимала своего восторга Тусси.
– Я всю жизнь мечтала побывать в Ирландии!

Энгельс видел, что Тусси в том возрасте и в том состоянии духа, что, если бы он сказал сейчас, что они поедут на остров Борнео или в Калифорнию, на Северный полюс или в русский город Калугу, она и тогда в любом случае приняла бы известие с великой радостью. "О, я всю жизнь мечтала побывать в Калуге!" - воскликнула бы она.

– Видишь ли, - сказал он серьезно, - в Африке, может быть, интересней, но мы все-таки поедем в Ирландию. И не только потому, что мне очень хочется побывать на родине Лиззи. Дело прежде всего в том, что в Ирландии зреют большие события. Может быть, в самом ближайшем будущем она станет ареной ожесточенной борьбы за свободу. Ты не помнишь, вероятно, что осенью позапрошлого года...

– Двадцать третьего ноября, - тихо вставила Лиззи.

– Да, двадцать третьего ноября здесь, в Манчестере, казнили четырех ирландцев, боровшихся против британского гнета. Этот день стал днем национального траура Ирландии.

– Как это не помню!
– обиделась Тусси.
– Преотличпо помню. Тогда еще наша Женни надела траурное платье, а свой польский крест стала носить на зеленой ленте.

– Да, зеленый цвет - это цвет Ирландии, - так же тихо сказала Лиззи.

– В тот день, - продолжал Энгельс, - двадцать третьего ноября, я обещал Лиззи, что мы съездим в Ирландию и что я напишу историю ее многострадального народа. Ирландия - это поистине Ниоба среди других наций. Только за несколько лет в середине нашего века из-за голода, эмиграции и разорения англичанами ее хозяйства она потеряла больше двух с половиной миллионов своих детей. Так что, милая девочка, приготовься к тому, что наше путешествие будет состоять не из одних лишь радостей и удовольствий. В сущности, нам предстоит боевая рекогносцировка. История Ирландии, которую я намерен написать, может оказаться очень современным и даже злободневным сочинением.