Эпилогия
Шрифт:
Но подвалило счастье - рассказы взяли в сборник. Мать моя, полторы тыщи рублей гонорар! А за тем счастьицем уж прыгнула мерзкая жаба, чавкнула - и тысячи мои превратились в ничто, в промокашку. Как жить?!
Попугая, австралийскую нимфу - собственность жены, ну и как бы приданое - сменяли на Птичьем рынке на двух кролей с той мыслью, что будет у нас в это трудное время пища, будет мясо. Ведь жить-то как? Скрещивал я их, скрещивал, а тут заглянул по нашу душу сосед Малофеев, пузатенький, похожий на попа себе на уме мужичок, которого замучила вонь с нашего балкона,- поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты скрещиваешь-то, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь!
Денег нет ни копейки. Есть два килограмма сахара, запас от старых времен, который держал я и не растрачивал как валюту. Еду на рынок - меняю сахар на рыжего кроля-самца: куда глядеть и как их различать, сосед Малофеев уже научил. Привожу - и пошло, тут же скрестил, даже не успел он, самец, мне дать время на размышление. Через месяц принимал у двух своих крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в щелочку,
Развожу на балконе солнцевской нашей квартиры стадо кроликов - все рыжие и все хотят есть. Сестра-бизнесменша довольна, она от меня не ожидала такой жизненной стойкости и одобряет: "Кроликовод - это тоже кусок хлеба! Теперь у тебя свой бизнес. Начинать всегда надо с малого, не отступай". А жить-то как, чем зимой кроликов кормить, у меня ж их уже двадцать душ?! Пока выручали общественные газоны. Как раз напротив солнцевского горисполкома была такая лужайка, где рос клевер,- полоска где-то в десять - пятнадцать соток. Но какая-то крестьянская душа у нас в Солнцеве, верно, завела корову или коз, так что в один день на всех лужайках скошен был под корень весь клевер. Кто-то успел запастись на зиму, а я нет. Ну как жить, какой здесь бизнес?!
Покупал до января крупу в магазине, кормил, покуда вконец не разорился. Побирался по овощным магазинам, выпрашивая гнилые капустные листки. Одет я был прилично, но все мои извинительные, стыдливые объяснения про кроликов все ж наводили продавщиц на мысль, что я или блажной, или обнищавший вконец студент. Дело дошло до того, что кролики проели уже обручальное золотое кольцо, заложенное в ломбард. Надо было это вечно голодное стадо куда-то девать, и, будь лето, я бы их выпустил в лесок, чтобы в Солнцеве стало, как в Австралии, но леса близлежащие уже стояли голые да босые к зиме. Обученный соседом - Малофеев сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо делать,- кролей, кое-как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их выклянчил у меня в конце концов тот же Малофеев, соседушка,- покрыл кроличьим мехом сиденья в своем автомобиле, "чтоб все как у людей": "Что я шкурками с тебя свою долю взял - это даже еще по-церковному!"
Год жизни кончился бессмысленно, абсурдом - так хоть попугай у нас был и не надо было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.
Тогда я бросился к пишущей машинке. Пишу-барабаню. И снова - страшно, страшно... Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Малофеев насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку, разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. Роман делался по содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру "Роботрон" весом в пятнадцать килограммов. На один печатный лист прозы у меня приходились две ходки, два его веса. В тех муках зарождался не роман, а план мести печатной этой машине. Она ж мне по-мелкому гадила: под самый конец романа стала западать буква "а", "тк что пришлось позбыть про нее, и мшинистки в редкции", перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали. Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось скрываться. Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц гонорар... Дело с романом кончалось вполне, как дело с кролями,- за полгода проклятой работы двести жалких тысяч, для полного абсурда оставалось и гонорар этот, что ли, Малофееву отдать. Стоял на многолюдной площади, пересчитывая и пересчитывая четыре бумажки, не понимая, что мне еще делать в этой жизни, на что я гожусь. "А что я тебе советовал, засранец?
– аукался дедушка.- Был бы военврач - был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брех-ней!"
Где-то в ту самую пору я увидел впервые в своей жизни компьютер. Заехал по работе коллега жены - журналист, достал что-то из сумочки, а это оказался компьютер. В это мгновение у бесенят, что дежурили надо мной с тех пор, как я заключил непонятный мне контракт с ихним главным чертом в магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что-то запищало, замерцало, забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое
Его хозяином был Тимур Петров. У каждого компьютера, как у собаки, есть свой хозяин. Но Тимур был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает с заводчиками породистых собак. Всю семью Петрова содержал этот маленький компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи: что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет пятикомнатная квартира в центре; что Тимур скоро сменит свой утлый "жигуленок" на джип... Сам он, Петров, ходил в одной рубашке да тертых джинсах - и это уже становилось странным. Жили они пока что на "Пражской", притом даже не платили за квартиру, но не потому, что у них не было денег, а просто так вот рационально для себя решив, что им незачем платить, ведь ни одного человека в стране еще не лишили за долги жилплощади. Да, могли бы отключить свет и воду, но и это их не пугало. "Не отключат",- говорил нахально Петров, что звучало не в том смысле, что, дескать, "не посмеют", а по-хакерски высокомерно: они отключат, а я включу - чего они стоят со своими гаечными ключами да отвертками, я-то знаю штучки посильней... Он что-то знал - это не вызывало сомнения. Временами мне казалось, что так самоуверенно жить и не платить за квартиру может только резидент иностранной разведки. По образованию инженер-электронщик, Тима вдруг ни с того ни с сего превратился в журналиста - он писал только о связи в России и только на английском языке. По-русски он не мог написать и двух слов, и если я вызвал в нем в первую нашу встречу уважение, так это тем, что писал по-русски. "А я ненавижу кириллицу..."
Этот мальчик с индейскими волосами и в джинсах, не умеющий написать двух слов на том языке, на котором говорил отродясь, оказался обозревателем по связи в России ведущих мировых экономических журналов: маленький компьютер и рассылал его факс-колонки по всему миру (надо ли говорить, что и за телефон этот человек не платил). Как и все новоявленные прогрессисты-модернисты, Тима гордился, что знает толк в иностранцах и что вырвался на мировой простор. Его боссом был обрусевший англичанин, некто Патрик, вся фирма в России которого состояла из одного Тимура. Но что еще удивительней - Тимур сам этого своего босса и содержал: Патрик не платил Петрову зарплату, а брал у него в долг - и после с трудом, понемногу отдавал. Кроме того, Петров водил его за свой счет в рестораны. Было похоже, что Патрик, то есть иностранный босс, нужен был ему для престижа. А ходил он в рестораны, платил там за него, как за уроки, чтобы ощутить себя со вкусами и манерами англичанина. Именно так: он изучал Патрика, будто насекомое, чтобы приехать жить в тот мир готовым англичанином, таким же аккуратненьким насекомым. Если же и был у них общий бизнес, то вот такой: Патрик раз в полгода мотался на родину, где снимал для Тимура деньги с его счетов, что скапливались со всего мира в виде гонораров, укрываемых Тимуром от налогов... В общем, наши пути пересеклись, и я открыл для себя совсем неизвестную особь человека, тем же оказавшись интересным и для Петрова. А после, когда появился в моей жизни такой вот человек, появился в ней и компьютер. Был в моей жизни тот, кто дал первую сигарету и научил курить; кто налил первый стакан и научил пить - а вот человек, во всей своей красе, который дал поглядеть мне на компьютер и научил тому, чем сам был до мозга костей отравлен...
Купить компьютер просто - значило купить его за очень большие деньги. А за долларов триста - четыреста - там начинались сложности. Этой сложностью была жизнь. Имея двести - триста долларов в кармане и желая притом иметь компьютер, ты попадал в джунгли самодела и в непростую жизнь, которая от простой и легкомысленной отличалась, как супермаркет от одесского Привоза: там могли обмануть, могли украсть, могли б - за те двести триста долларов - даже убить. Многие исповедовали теорию "опрятной бедности", и частенько приходилось слышать: да, мы живем бедно, нам не хватает денег, зато у нас есть японский телевизор. Люди кинулись покупать японские телевизоры, копили по-муравьиному на него деньги, чтобы заставить себя уважать. В среде литературной нищета принимала опрятный вид, если на письменном столе у тебя всеми правдами и неправдами появлялся компьютер. Заработать денег литературной работой было нельзя - хоть умри. А вот именно что не заработать, получить их дуриком - пожалуйста. Японская телекомпания снимала дежурный эпос о России, одна из серий в котором была посвящена литературе. На то время в ней моложе меня никого не было, а им был нужен для съемок самый молодой, к тому же работал я к тому времени в больнице чем-то средним между охранником и санитаром морга - японцы потоптались несколько дней у меня в квартире с камерами, попросили познакомить их с моей работой и почему-то еще с моей "русской бабушкой" и заплатили за беспокойство в десять раз больше, чем только что я получил за роман. Так я расплатился с долгами и еще остались деньги - могло их хватить на полгода спокойной жизни, однако суждено мне было иное.
В те дни я со злорадством взирал на пишущую машинку. Знал бы дедушка, что наследство его начало прирастать и дало плоды! Мысленно я все еще рассчитывался с ним за машинку, доживая до того дня, когда наконец смогу не чувствовать страха и вины. Компьютер - это было бы уже мое, мной заработанное, так что я уже сам мог оставить его в наследство. Тимур пообещал найти мне по объявлениям подходящий вариант - и вот раздался его звонок. По нашему договору я должен был заехать за ним на "Пражскую" на такси, а после покупки накормить его ужином и отвезти на такси же домой; а он давал мне на год гарантию, что компьютер не сломается, а если бы сломался, то он бы уже оплачивал ремонт. Мы поехали по объявлению.