Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Полная картина мятущейся человеческой души, которая в откровенных признаниях собирается найти себе опору. Почему тогда слова не стали достоянием дневника тайных, глубоко личных исследований, почему адресованы именно императору и именно в нем доискиваются понимания? Предположения можно строить, точный ответ дать - навряд ли. Здесь есть все: детство, воспитание, интересы, привычки, ориентации, правда и ложь. В том месте, где речь идет об имении с доходом (они у него и были и есть), царь грубо врет, ставя под серьезный удар искренность всего послания.
Это какая-то неуловимая ложь-игра, когда дурак усомнится, а умный подумает: подстроено нарочно, сказана-то правда, а вид сделан,
Записка Юстиниану в некотором роде записка самому себе, свое оправдание за откровенность. А как истолкует ее Юстиниан - дело Юстиниана. Поймет все слово в слово и обрадуется - не жалко доставить приятное паразиту; не поверит (меньше всего вероятно, так как он не дурак и не сверхум) - преимущество в том, что исповеди никто не заметил; поверит наполовину (где о личных качествах до передачи власти) - окажется в плену плохого мнения о готском короле. Но это уже наслоения, наносы, нюансы, а платформа-то одна - трусость. Сначала почувствовал себя очень неуютно, не на месте, потом струсил, потом написал, потом прикрылся, закамуфлировался. Теодат еще не понимал масштабов мира, мелкий, вылупившийся нежданно-негаданно князек, даже самому себе не очень обязанный своим выдвижением, он и вел себя как князек, мелко, то протягивая руку, то отдергивая ее назад, устраивая околесицу хитросплетений там, где высшей мудростью рубилось сплеча. Записка практически ничего не давала, только проволочку, служила подстраховкой к договору в случае его неприятия второй стороной.
Петр проехал уже половину пути (сушу предпочел плаванию), когда в Албании его нагнали курьеры и почти насильно заставили вернуться в Равенну. В готской столице ничего не изменилось. И хорошо знакомая памятная рожа Теодата имеет прежнюю форму и выражение.
– Ты много лишнего протопал, дружище.
– Радость видеть тебя, государь, снимает с моих ног усталость.
– У нас возникло кое-какое сомнение. Император (пауза) ратифицирует договор?
– Предполагаю.
– А если ему это не понравится, что тогда будет?
– Тогда тебе, светлейший, придется вести войну.
– А разве это, милейший посол, справедливо?
– А разве, дорогой мой, не справедливо для каждого выполнять со всем старанием стремления своей души?
– Что это значит?
– А то, что у тебя главнейшее стремление - заниматься философией, а у императора Юстиниана - быть главным и могущественным. Разница в том, что тебе, человеку преданному философии и особенно последователю платоновской школы, быть виновником смерти людей, да еще в таком количестве, вовсе не подобает; ведь ясно, что для тебя это несчастье, если ты не будешь проводить жизнь так, чтобы быть совершенно свободным от всякого убийства; для Юстиниана же вовсе не достойно стараться приобрести страну, издревле принадлежащую управляемой им империи.
Приблизительно в таком варианте сохранил для нас этот разговор писатель, летописец своей современности Прокопий из Кесарии.
Теодат вышел в соседнюю комнату,
Петр кивает: хорошо, берет записку, прячет за пазуху, туда же, где проект договора, пока скрепленный двумя подписями, гота и его, не хватает третьей; прощается, высказывает надежду, что его больше не вернут с полдороги, получает незыблемый ответ: а это как знать, если понадобится, то вернут, сколько раз будет нужен, столько раз и будут возвращать; кланяется и удаляется. Времени и так потеряно очень много. Такие проволочки вряд ли обрадуют Юстиниана, и, встретив посла много позже, чем ему хотелось, он успеет сказать в его адрес кучу гадостей раньше, чем разберется в сложностях, которые этому послу пришлось претерпеть. И главное - мгновенно составит о нем плохое мнение, твердое и не исправляемое даже годами заслуг.
Первые полдороги, частенько оглядываясь назад, Петр хранит верность обещаниям Теодата и даже в мыслях не допускает по отношению к нему ничего заднего. Главное, внушить самому себе, как ему дорог и близок Теодат и как он из кожи лезет вон, защищая его интересы перед императором. Если этого внушения не будет теперь, его может не быть и перед троном, когда Петра опять вернут; преданность дается тренировками в преданности, каждодневными в ней упражнениями, приблизительно такими же, как военные, и если их не будет, мускулы преданности ослабнут, и тогда в один прекрасный момент войдя в комнату, где на эти мускулы нагрузят хороший вес, можно из нее уже не выйти. Вторые полдороги заняты исключительно Юстинианом, верноподданническими, патриотическими мотивами.
Посол, не лицемеря ни капли, хвалит и про себя и сопровождающим свою страну, свою державу, громко выражает счастье быть подданным ее, а на пороге Константинополя от избытка чувств бросает замечание, будто византийская собака счастливее любого из готов (он знает: его слова не могут не быть переданы императору, и очень на них рассчитывает). Это крайне деликатно по отношению к Рустику, полномочному представителю Теодата. Видимо, готский царь не только стряс обещание с Петра служить ему, но еще и позаботился о нужной форме доклада сам и как следует проинструктировал Рустика, человека духовного звания, глубоко порядочного.
Сам Теодат не исповедовал христианства, хотя и поощрял его и присутствовал на службах в базиликах и даже публично окроплялся. Молился он одному своему богу - Платону, но христианам и новой религии очень доверял и находил людей, ее проповедующих, глубоко порядочными, более порядочными, чем поклонники раскрепощенной античной мысли. Лично в глубине души не любя христианского института, Теодат понимал его государственную полезность и поощрял главным образом по той причине, что этот институт в своих недрах создавал рустиков и им подобных честных бессребреников. Честные бессребреники через несколько поколений выродятся в отъявленных карьеристов, прохиндеев и грабителей, а пока (Теодат не видит за двести лет вперед) на них можно положиться. Рустики при Теодате, совсем не как при Амалазунте, негласно притеснявшей их, сильно пошли в гору. Вот и теперь один из них, его верный помощник по иностранным делам, сопровождает Петра в Византию.