Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Они не игроки, игроками никогда не будут - слишком велико для них поле игры - вся Южная Европа. Юстиниан - другое дело, о том, какой ему рисуется земля с его космических высот, можно только догадываться. Он как политик вырос из игрушек, мальчиком очень их любил, а когда подрос, стал искать достойную замену и нашел ее - политику, живых людишек. Если его запоздалые поползновения не прекратятся и приведут от инцидентов на границе и в пограничных зонах к войне, готы ответят на них одним - войной. Напрасно Юстиниан рисует им горы из льгот и привилегий, между строчек намекая на не совсем, может быть, удачный государственный строй их страны. Какой бы он ни был, он в любом случае лучше Юстинианова с наместником. Кто им византийский император - родной отец? Тогда отчего такие заботы и не подозрительны ли они? Искать себе каких-то улучшений силами Востока навряд ли возможно, еще куда ни шло поспекулировать на них перед Теодатом, но такая спекуляция тоже может плохо кончиться. Скорее всего, гнать, гнать и гнать всякие предложения из Азии, они все коварны, все - приманка, Все - грубое вмешательство в их внутренние дела. А с Теодатом, если он зарвется, справиться
Византийский император узнал о поражении под Салоной; в Эпидамн, где дворец, не дождавшийся Амалазунты, послан полководец Константиан. Он должен собрать пограничные войска, деформировать их наемниками и с теми силами, которые у него будут, обрушиться на Салону и вернуть Далмацию Византии. В намеченной кампании не признается никаких объективных обстоятельств. Так и нужно руководить - волевым, требовательным жестом, одним взмахом руки. Император не собирается вникать в мелочи, не собирается допытываться через разведку, сколько на границе сосредоточено войск, а сколько из них боеспособны, каким количеством судов располагает боевой флот на севере, а сколько еще можно зафрахтовать, будет ли сопутствовать ветер или придется грести ему навстречу, ломая весла, каковы силы готов в Салоне и идет ли к ним помощь. Все вопросы, над которыми будет биться командующий, а скорее, его помощники, в голове императора занимают место не больше одной корпускулы. Перед ним Константиан, который сейчас в кабинете представляет собой перед императором все восточное побережье Адриатического моря, весь флот, все войска с их знаменами и командирами, необходимую теперь, как воздух, победу, иначе этот человек бы просто не был Константианом, полководцем, а всего лишь где-нибудь горшечником обжигал горшки. Денег император тоже не даст. У Константиана есть свои деньги, заплатит солдатам, потом возьмет добычу... никакой добычи не брать у римского населения, готское тоже необходимо склонить в свою сторону - деньги солдатам после кампании выплатит сам император. Но начнет ее Константиан на свои деньги. Таким образом, Константиан - не только голова, армия и флот, но и средства войны. А наградой будет то, что он давно имеет: почет и слава, должность начальника императорских конюшен, звание консула. Самый надежный и испытанный способ повелевать людьми - повелевать ими так. Константиан должен воевать с полным напряжением, не только понимая ответственность, но и благодаря, оплачивая многочисленные и щедрые авансы, данные ему когда-то. Выкормыш будет стараться. Повелитель всех - раб одного.
Пока он трясет в Эпидамне властью и авторитетом, пока разбежавшиеся в разные стороны побитые войска Мунда собираются вновь, Салона захвачена готами. Захват Салоны готами - не неожиданность для него. Константиан, кажется, даже не торопится. Наоборот: во всем образе неторопливая твердость человека, идущего побеждать почти без риска. Время не имеет для него самостоятельной ценности. Он сам его согласен тянуть и затягивать даже, если оно противнику полезнее, лишь бы утвердиться самому. Пусть готы укрепляются в Салоне, строят дополнительные сооружения, подтягивают подкрепления, Константиан медленно, но неизменно, как машина, будет готовиться с такой же тщательностью и старанием, и вот, когда они начнут этот бой, в нем побеждать станет не смелость, не быстрота, не натиск, не маневр, а именно эти тщательность и старание подготовки, дотошность делопроизводителя, бухгалтера в положении полководца. Он возьмет их измором, задавит психологически. Сколько времени длится мобилизация в Эпидамне и путь от Эпидамна до Салоны, столько времени готы будут испытывать в крепости давление на свою нервную систему. Константиан даже не заботится об утечке информации. Его хитрость - дать врагу ее в полном объеме: он делает все так добротно и тщательно, что чем больше враг будет о нем знать, тем хуже будет себя чувствовать. Скрывается одно: окончательный срок готовности и отплытия, но его не знает и сам начальник конюшен. Изматывающая готов тактика затягивания и проволочек. Расстояние между Эпидамном и Салоной покрывается всадником за десять - двенадцать дней; не успеет прибыть один разведчик, как тут же посылается другой: здесь пульс войны, и рука Гриппа должна постоянно чувствовать ток крови. После прибытия очередного посланника, пожимающего плечами, готский воевода держит перед его лицом плетку в трясущейся руке. Будто парень, у которого тошнота от двухнедельной езды, виноват в кунктаторстве врага.
Готы возводят укрепления, трудятся потно, упорно, как муравьи, но уже не как муравьи - недоброкачественно. Спешка не дает покоя даже тут. Можно возвести сооружения за месяц, а можно и за десять дней. Соответственно убитым усилиям они и получаются. Когда Константиан только объявился в Эпидамне, готы с маху захватили город и мгновенно создали необходимый оборонительный рубеж. Теперь они вытаскивают наспех, непрочно врытые колья и ставят их заново - прочно. Двойная работа, а то и тройная. К тому же подкрепление не идет и теперь уже не придет никогда. Как только стало известно о победе, второе войско, шедшее следом, немедленно повернуло назад и теперь брошено на юг против Велизария, с севера Италии тоже помощи ждать не приходится: граница с бешеными, воинственными франками законсервировала огромное
Император Юстиниан ищет с ними военного союза, написал письмо, и даже известен текст: «Захватив нам принадлежащую Италию силой, готы не только не имели ни малейшего намерения возвратить ее нам, но еще прибавили нестерпимые и огромные обиды. Поэтому мы были принуждены двинуться на них походом, и было бы правильно, если бы вы помогли нам в этой войне, которую делает общей для нас православная вера, отвергающая арианские заблуждения, и наша общая к готам вражда».
Франки пока не торопятся дрессированными сучками вставать перед ним на задние лапки, пренебрегают переговорами с ним, больше того: между вождями франков и готскими представителями начались переговоры, и все-таки потенциальными противниками франки остаются до сих пор и останутся, даже когда будет выработано соглашение и армию на северной границе по-прежнему придется держать. Проигрывает в важности и стратегическое направление Салона - Равенна, вот и придется поэтому Гриппу воевать силами двух третей своего прежнего войска в полном одиночестве. Окапываться, подобно кроту, и, ерзая, ждать. Дух армии, и так не очень высокий, заметно слабеет. Напади Константиан сразу, даже внезапно, еще неизвестно, кого бы наградил Марс. Еще две недели тому назад можно было бы сцепиться, даже можно сцепиться сегодня, хотя уже хуже, даже через неделю, хотя еще хуже,- а потом?
Грипп в очередной раз обходил стены. Одетый очень просто, он был незаметен, его часто даже не узнавали. Какой-то солдат трудился тяп-ляп; когда командующий вырос у него под носом, солдат даже не успел сделать прилежного и старательного вида, так и остался стоять, ухмылка сачка затвердела на лице. Грипп толкнул ногой камни, выложенные солдатом,- камни пошатнулись, толкнул еще раз - повалились три верхних. С минуту хлестал плеткой физиономию, которая от внутреннего ужаса, сковавшего мускулы лица, все еще продолжала ухмыляться, пошел по стене дальше.
Солдата не жалко, жалко нервов: нервы командира дороже солдатской рожи, только вот нервы, внутренние солдаты его организма, его мозга, перестают быть теми, каким он привык доверять. Он не знает, что случится с ним, когда Константиан подойдет к городу, встанет под стенами, поведет осадные машины, башни, нацелит свои баллисты,- покраснеет, побледнеет или отыщет в себе состояние, не испытанное до сих пор. Он утрачивает ощущение себя. Неужели это обыкновенный страх?
Грипп мог бы многое, но ничего не может: затяжка сильно парализует его; солдаты возятся, копаются, командующий только перешагивает через них; конструктивных соображений нет, одни бесприютные, бездомные размышления порхают бабочками. Они будто связаны с Константианом: тот возится - этот возится, тот дернется - дернется этот. Первый волевой импульс дает известие: византийцы начали наступление морем и сушей. Их флот в Эпидавре! Следует паническое добавление о численности, ничего конкретного, одни эмоции: все море и вся земля покрыты вооруженными людьми - их мириады. Грипп останавливает художественные красоты: сколько именно? Разведка, еле унесшая ноги, только дышит. Тогда так. Наконец-то обстановка вырывает его из сплина и забытья. Приказывает оставить Салону, укрепления разрушить. И старые, римские, и новые, сработанные еще вчера. По карте меряет расстояние до Эпидавра - ничего хорошего. Если всем только разрушать, византийцы как раз застанут их за этим мирным занятием. Пока одни выковыривают камни из цементных гнезд, расколупывая, разваливая стены, осаждают самих себя, другие покидают город, уходят на северо-запад, на открытое со всех сторон пространство, и на равнине между Салоной и Скардоной строят военный лагерь.
Лагерь надежнее города. Ни одна крыса не пролезет в него незамеченной, ни одна тварь не продаст, не откроет ворота, ни один соблазн не заставит принять троянского коня. Тут хорошо погибнуть, и поражение в случае поражения окажется полным. Здесь лучше воевать в смысле драки за жизнь, за мнимые богатства - хуже. Но кому они теперь нужны? Раненный в правую руку здесь не спрячется у шлюшки в любимой, изъезженной постели - в левую возьмет меч. Трус не убежит - ему разрубят спину между лопаток. Искушения отсидеться за стенами не возникнет - стен нет. Голодать не придется, запасов провианта в лагере не хватит и на три дня, сытенькие выйдут из ворот, построятся перед ними, подзакусят в шеренгах в последний раз. Хороший способ поиметь отчаяние в бою - поставить свой лагерь среди равнины.
Армия Константиана по-прежнему медленно двигалась вдоль побережья. Готы напрасно торопились. Византийцы вели себя так, словно не собирались с ними воевать. Вперед не высылались ни передовые отряды, ни дозоры, ни одного человека не появилось перед Салоной, когда ее оставлял последний готский солдат, ни одного человека не увидели готы перед своим лагерем. Лишь из Лисины - небольшого городка на побережье, в гавани которого бросили корабли свои якоря, был послан разведотряд. Константиан впервые серьезно заинтересовался положением дел у противника, временно сменив нахрапистость на осторожность. Разведчики все сведения почерпнули не где-нибудь, а на городском базаре и за достоверность их ручались головой, хотя серьезно ей при этом рисковали из-за источника. Когда к Лисине подошло пешее войско, Константиан дал сигнал к отплытию. Салона оказалась в полукольце: в гавани флот, с востока и северо-востока - сухопутные силы. Но начальник императорских конюшен даже в такой ситуации не решился на блестящее, триумфальное завершение и войска в город не ввел, а оставил стоять перед разрушенными стенами в готовности броситься на них.
Он был до конца верен своей излюбленной тактике мочалить войну как мочалку. Вызвал к себе Сифиллу, дал ему пятьсот самых отважных воинов и велел занять узкий скалистый проход, единственный путь, по которому можно было ударить по городу с северо-запада, со стороны готского лагеря. Таким образом, кольцо замкнулось, и византийцы овладели Салоной без боя, без единого крика, без единой выпущенной стрелы. По приказу побросали мечи и копья, взяли в руки кирки и лопаты и принялись восстанавливать разрушенное и возводить новое.