Эпоха харафишей
Шрифт:
Ашур развернулся и пробормотал:
— Похоже на то, что постановления правительства как-то изменили привычки нашего переулка…
Он надел на ноги свои шлёпанцы и сказал Фулле:
— Я пойду навещу детей…
Он отправился по пустой дороге среди закрытых окон и дверей в подвал к Зейнаб. Толкнул дверь, она открылась, и оказался в пустой комнате, источавшей запах грусти. Кровать была в привычном виде, но покрыта слоем пыли. На единственном диване лежали какие-то ветхие тряпки, деревянная скамья перевёрнута, а под кроватью скопились кастрюли, тарелки, даже кухонная плита и наполовину
— Они уехали? Почему тогда оставили свою одежду?
Напрасно он старался отогнать беду или принять её постепенно, словно по глотку. Ладонью ударил себя по лбу, вздохнул и разразился рыданиями. Сказал, что узнает об этом от других, а надежду терять пока рано.
Пошатываясь, он вышел наружу…
Он пустился по переулку и дошёл до самого его начала у площади. Как пусто и тихо! Ни одного открытого дома или окна. Он медленно продвигался вперёд в каком-то замешательстве. Бар был закрыт, дома, конторы, кофейня — нигде не было даже лёгкого шороха. Ни кошки, ни собаки, никаких запахов жизни, запылённые дома тонули в таком же тлене.
Солнце напрасно посылало свои лучи, а осенний ветер напрасно вяло дул. Хриплым плачущим голосом Ашур воскликнул:
— Эй… кто-нибудь!.. Эй, народ божий!
Но никто ему не ответил. Ни одно окно не раскрылось. Ни одна голова не высунулась из своей норки. Не было ничего, кроме упрямого отчаянного молчания, бросающего вызов ужаса и сильной обиды.
Он прошёл через арку в направлении площади, и перед ним предстала обитель — такая же, как и всегда. На него глядели листья тутового дерева, и он заметил сочащийся из них подобно крови нектар. Песнопения стихли, укрывшись под мантией безразличия. Он долго смотрел на них, заливаясь слезами; скорбь вырывала с корнем его сердце.
Громоподобным голосом он воскликнул:
— Эй, дервиши!
Ему показалось, что ветви деревьев закачались от его голоса, однако никто не ответил. Он принялся снова безудержно кричать, но снова напрасно. Он хохотал, словно безумец, вопрошая:
— Кто слушает ваши песнопения сегодня? Неужели вы ничего не знаете?!
Вытирая слёзы, он сказал Фулле:
— В переулке нет ни одной живой души.
По её покрасневшим глазам он понял, что она уже догадалась каким-то способом о случившейся беде. Она рыдала:
— Из одной пустоши в другую, Ашур…
Он вздохнул в ответ, и она предложила:
— Давай отправимся в любое другое место, где есть люди.
Он лишь молча и изумлённо глядел на неё, и тогда она резко спросила:
— Неужели мы останемся на этом кладбище?
Он вяло промямлил:
— Мы поедем на нашей повозке, в доме мы не останемся. Но другого убежища у нас нет.
Она воскликнула:
— Этот дом в пустом переулке?!
Он в гневе выкрикнул:
— Он не останется пустым навечно!
Ничто не длится вечно — ни грусть, ни радость. Ашур снова стал возницей на своей повозке. Он брал с собой Фуллу и Шамс Ад-Дина днём и даже частично ночью. Они нашли убежище в подвале под сенью этого титана.
Ашур понял, что о переулке забыли в пучине обязанностей, наложенных правительством из-за распространения холеры во всех кварталах. Никто не знал о его существовании в этом пустынном уголке, однако люди
Им овладел соблазн, вдохнувший в него завораживающие мечты, точно так же, как и раньше он стремился узнать тайны обители. Но только дом Баннана был ближе, и не было ни одной живой души в переулке. От осуществления мечты его отделял всего лишь один шаг, одно движение без всякой опасности!
Он пренебрежительно пожал своими широкими плечами и толкнул дверь. Та поддалась. Мозаика на стенах была покрыта пылью, как и мраморный пол в гостиной. Пыль царила везде. Он стоял в вестибюле в ошеломлении. Это же словно целая площадь, Ашур! Такой высокий потолок, что его не достанут головой даже джинны, а посередине его — люстра — точь в точь как купол дворца султана Аль-Гури, а по углам висят светильники. По краям стоят диваны, покрытые узорчатыми коврами. На стенах также висят роскошные занавески и позолоченные рамки с аятами из Корана. Он услышал, как его зовёт Фулла, и поспешил к ней. Она в замешательстве поглядела на него и спросила:
— Что ты делал?
Он стыдливо ответил:
— Осуществил одно неотложное желание.
— Ты не боишься, что хозяин узнает?
— Хозяина нет.
Она колебалась, раздираемая страстями, затем указала на повозку и сказала:
— Мы опоздали…
Он с ещё большим смущением сказал:
— Я зову тебя просто посмотреть, Фулла…
Они провели день, переходя из комнаты в комнату, надолго остановившись в ванной и кухне, пробуя сидеть на диванах, креслах и кушетках. Из красивых глаз Фуллы било ключом настоящее безумие. Она сказала:
— Давай проведём здесь ночь.
Однако Ашур промолчал: он чувствовал сейчас себя слабее, чем прежде.
— Мы вымоемся в той чудесной ванне, наденем новую одежду, и поспим на этой постели, всего одну ночь, а потом вернёмся в свою повозку…
Однако то было не на одну ночь…
Они выходили из дома утром, а с наступлением ночи незаметно возвращались. Днём они проводили время на своей повозке, разъезжая из одного квартала в другой и питаясь варёными чечевицей, бобами и таамийей, а по вечерам горделиво наряжались в хлопок и шёлк, отдыхали в гостиной и на диванах, спали на мягкой постели, к которой вела коротенькая лестница из эбенового дерева. Фулла пощупала ладонью занавески, подушки и ковры, и воскликнула:
— Наша жизнь была просто кошмаром!
По ночам из решетчатого балкона переулок виделся им тёмным, и силуэты призраков тонули в этом кошмаре. Ашур с сожалением пробормотал:
— Умам трудно постигнуть божественную мудрость!
На что Фулла вызывающе ответила:
— Однако он дарит свой удел тому, кому захочет…
Ашур улыбнулся, спрашивая сам себя: до каких пор будет длиться этот сон? Однако она думала о других вещах. Она сказала:
— Погляди на все эти сокровища вокруг нас. Несомненно, они должны много стоить. Почему бы нам не продать некоторые из них, чтобы питаться сообразно нашей жизни тут?