Эпоха и Я. Хроники хулигана
Шрифт:
Крайности российского кинематографа
Российское кино любит две крайности: оно либо насильно тащит в небеса, либо макает в помойку.
Первое делается неумело, второе – с избыточным удовольствием.
Миндадзе и Иствуд сняли два разных фильма о том, что «ткань существованья прозрачна, как небесный дым»: о том, что есть вершина, а есть преисподняя, причем личная, вдобавок к просто преисподней. Только картина Миндадзе не перехватывает дыхание, а посмотрев негромкий шедевр Иствуда, не могу
«А в садике роса развешивала стразы», но в одну секунду все оборвалось, и детский смех превратился в вопль отчаяния и страха, и стремглав потемнело, и разверзлась зловещая тишина.
Причем в буквальном смысле ничего такого у Иствуда не происходит; но подразумевается.
Неброский, негромкий фильм, а страшный.
И светлый.
После фильма Иствуда разум пусть не кипит, но возмущен, а после фильма Миндадзе – зевнешь и пойдешь дальше.
Герметичность нашего фильма не предполагает неизгладимых впечатлений, и как ты думал до него, что Стронций – это имя римского императора, так и думаешь после.
Слова «Я недоволен фильмом про Чернобыль» будут грандиозным преуменьшением. Миндадзе сказал, что спецэффекты – это пустое, они его не занимают. Конечно, его занимает внутренний мир человека. Но в конечном итоге это обернулось стерильностью и выхолощенностью.
У Иствуда самый главный спецэффект, с него начинается страшный и светлый фильм: волна, сначала идиллическая, без шума, но убедительно накрывает целый курорт, как слизывает.
И чем же этот спецэффект мешает раскрытию внутренних борений главных героев?
У наших режиссеров, вообще у деятелей культуры «отсутствует ген за расщепление мессианства»; рождаются они оракулами, что ли?!
Холодный герой у Миндадзе похож на токсикозного высерка, у Иствуда – на парня, которого разрывает боль (играет Мэтт Деймон) от отчаяния, что он не может помочь всем, а когда помогает, ему еще больнее. Один фильм – про техногенную катастрофу, второй – про природный катаклизм. Только один снят для эстетов, а другой – для того, чтобы действительно что-то важное понять про свой внутренний мир.
Пусть даже на фоне спецэффектов.
Глава VII Битва титанов
У забора трудился живой пионер,
Утоляя вручную любовь к поварихе.
С. Г.
По силе возможности я читаю все, что пишет Быков.
Учусь.
Уж насколько древняя эта наука – излагать мысли на бумаге, а и посегодня не так много мастеров это делать.
Он да я (ну куда я без ячества?!).
Иногда он Вуди Аллен, иногда публицист из тех, кто умеет «очеловечить чувство».
Если учесть все, что умеет в журналистике Дм. Быков, шансы
Помимо всего прочего, я хочу сказать, что Дм. Быков не просто воплощение жовиальности, он вынудил меня залезть в словарь и узнарь-уяснить значение слова «жовиальный».
В свою очередь, коль скоро пошел такой лексический выпендреж (очевидно, обожаемый мной), я тоже по части витальности не Малинин-джуниор.
Я не то чтобы раскусил его, но кажется мне: пока другие делают умные рожи (это не органично, и это всегда видно), он специально играет на понижение, показывая язычок эстетам, беснующимся от его качественного обилия.
Я обожаю дискутирующего ДБ, бо он парень увлекающийся, не умеющий скрывать, на какой он стороне. При этом он всегда на четыре головы выше оппонентов, а эмоции и интеллект всегда складываются в блестящий пазл.
Я не могу быть Быковым, у меня, что ли, пантеистическое восприятие мира, я друг рассветов.
Это он написал, а я у него украл: «Невозможно вынести то, что нас не любят» (по-моему, в эссе про Алексея Дидурова) – и знал бы он, на скольких барышень я производил впечатление, произнося, да с расстановкой, эти слова.
Это он – человек полувеликой полусвятости, я же – человек поврежденного ума, пустельга.
Утром я читаю его интервью с адептом – апологетом нанореволюции Чубайсашвили, днем рецензию на новую муть от Пелевина, смотрю его неосторожную «Картину маслом», немало времени, час, уделяю шедевру о Пастернаке, потом еду на съемки, где цитирую его, оттуда на радио, где гость, спец по части жидомасонских заговоров, с ненавистью кивает на него; вечером отвечаю на письмо краснодарской девушки, полагающей журналистику доблестью, грезящей о ней и пишущей мне: «хочу быть, как Быков».
Я тоже, детка.
У меня гордый профиль и многолюбивое сердце, достаточно просторное, чтобы объять необъятное, что дает надежду, что я тоже научусь писать.
Ну, пусть я не буду считаться существом сверхъестественным, но зато самарские девчонки, луганские барышни, одесские леди будут полагать мое слово неоспоримым, а там, глядишь, до канонического облика в кругу моих детей недалеко.
Я вполне осознаю, как уязвимо в глазах людей с якобы хорошим вкусом столь выспреннее и разом шутовское предисловие.
Что попишешь, если он дирижер, а мы хор. Если он исполняет прозу чудодейственную и включен в Антологию Русской поэзии, а я умею только огневые записки строчить и расклеен по столбам под шапкой «Из разыскивает милиция».
Когда я встречусь с ним в стране кипящих котлов, я скажу (на подхалимаж я мастер): «Братаныч, что, претензии оказались больше номинала?»
Он растлил меня двумя статьями о Бродском: одну он опубликовал под шапкой «Священные коровы», во второй элегично поведал о том, как в Америке разминулся с Чудом.