Эпоха мелких чудес
Шрифт:
– Что, прочитать? – И, не дожидаясь ответа, принялся вскрывать конверт.
– Ну, я пошёл. Если что, считайте меня кем-нибудь. – буркнул Нитро и вновь покинул помещение. Теперь уже окончательно.
– Так, – сказал Семён, разворачивая сложенный вчетверо тетрадный листок. – Пишет тебе, тётя, наш малыш Фенечка… Что там у нас? А, вот: «Здравствуй, дорогая тёть Галю! Надеюсь, у вас тамо усё хорошо. У меня здесь тоже усё хорошо. И кормят хорошо. И командиры хорошие все. И неуставных отношениев тоже никаких нету. Так что ты не беспокойся напрасно. А недавно я получил благодарность в приказе –
На плите тихонько завёл свою песню закипающий чайник.
На Болоте
Ночь на воскресенье выдалась ясной, и даже здесь, фактически в центре Москвы, звёзды были видны на удивление хорошо. Разогнавший тучи арктический антициклон принёс с собой заморозки, от холода не спасал даже надетый под форменную оранжевую куртку тёплый свитер. А ещё Семёну очень хотелось спать – как и всегда, – и от этого было ещё холоднее.
– Погода, однако, мерзкая, – отметил он, ни к кому особо не обращаясь. Подумал немного и уточнил: – На прошлой неделе куда лучше было.
– Да уж не май-месяц, – послышалось сверху. Там, зацепившись задними лапами за крепкую ветку метрах в четырёх над землёй, висел Гарик, сосед по подъезду.
– Ещё и зажигалка сдохла. – Семён ещё раз крутанул колёсико пальцем. Кремень с треском выскочил и канул куда-то в заиндевевшую апрельскую травку. – От тебя прикурить можно?
– Не-а, не выйдет. У меня слишком сильная манифестация стихии земли, – важно, баском, пояснил Гарик и, разочарованно вздохнув, добавил: – Никакого огня – напалм один. – В подтверждение своих слов он смачно харкнул на дорожку. – В отца пошёл. Вот матушка – та да, может.
– Не плюй, не верблюд! Чему тебя отец с матушкой учили? Дорожку после субботника только отчистили! – проворчал Семён, машинально вертя в пальцах сломанную зажигалку. – Сходить, что ли, новую купить, пока ларёк не закрылся? Хотя он вроде круглосуточный… Да и лениво что-то.
– Да тебе всё – лениво… – хмыкнул сосед.
Из-под соседней скамейки донёсся громкий всхрап. Под ней ещё с вечера завалялся медведь-душили, явно приблудный – с Новинского бульвара, от посольства. Лежал он в абсолютно человеческой позе, на спине, раскинув в стороны лапы. Рядом валялись пустая бутыль из-под водки и изорванный в пьяном угаре баян, традиционная же шапка-ушанка удерживалась на лохматой голове каким-то мистическим образом.
– Храпит, придурок, – проворчал Гарик. – Занёс же чёрт сюда.
– Угу. – Семён бросил взгляд на высунувшуюся из-под скамьи лапу в прохудившемся кирзовом сапоге. Лапа подёргивалась – очевидно, душили что-то снилось. – Странно, что он не в лагере ночует.
– Может, питерский? Приехал и заблудился…
– Питерские вроде белые все?
– Да нет, разные. Как у нас. Кстати, ты не знаешь, что это они все с балалайками ходят?
– Тенденция, однако! – Семён со вкусом зевнул. – Как видишь, не все. С гармошками тоже многие, а я как-то одного даже с аккордеоном видел. А в Воронеже – на днях по радио слышал – двое с гитарами завелись.
– Тоже придурки, – резюмировал Гарик. Словно отвечая ему, душили выдал ещё одну руладу и умиротворённо зачмокал. – Может, пугнуть его? – Кажущийся в подобном положении сигарообразным Гарик слегка пошевелился. – Я как раз новый прикол слышал: подходишь к спящему душили и орёшь ему на ухо: «Стройбат!»…
– Уймись! – одёрнул Семён. – Во-первых, зачем? Он тебе ничего плохого не сделал. А во-вторых, кто потом за ним кучу убирать будет? Ты, что ли? Или деда Нафаню попросишь?
Просить деда Нафаню Гарику явно не хотелось, и разговор опять увял.
От ларька по дорожке мимо собеседников прошлёпала живописная компания: двое побитых жизнью и молью мужиков, явно только с зоны, и прилично – по моде середины девятнадцатого века – одетый призрак. Из карманов двух драных ватников выглядывали горлышки бутылок.
– Не кажется ли вам, господа, что место сие будет достаточно уединённым? – Вычурная манера выражаться никак не вязалась с внешним видом остроносого смуглого брюнета с курчавыми бакенбардами и коротко остриженной головой. Он осторожно, чтобы бутылка не выскользнула из кармана, ткнул пальцем – скудное освещение не помешало Семёну разглядеть наколотый «перстень» – в сторону поразительно уродливой конструкции в ближайшем углу скверика.
Конструкция представляла собой здоровенную бетонную плиту, из центра которой торчали пять толстых арматурин, завязанных сложным, вызывающим сомнительные ассоциации узлом. Композиция работы модного скульптора Эрнста Шемякители «Памяти жертв репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию». Выкрашенные в зелёный цвет арматурины символизировали ростки свободы, безжалостно скрученные тиранией. Бронзовую табличку какие-то умные люди уже успели уволочь и сдать в металлолом. Семён и сам на неё рассчитывал, но всё руки не доходили, а теперь оставалось лишь надеяться, что быстро поставят новую.
– Мне лично без разницы, как вы понимаете, – ответил призрак, – так что, ежели Михаил Юрьевич не возражает…
– А хрен ли нам разницы, милостивые государи мои? – откликнулся Михаил Юрьевич, не менее коротко стриженый круглолицый коротыш с тонкими усиками. – Александр Сергеевич, душа моя, прошу, располагайтесь!
Он распластал на бетоне толстую газету – рекламную, судя по яркости картинок. Помянутый уселся, аккуратно выставив бутылки на плиту. Примостив рядом свою часть емкостей, усач пристроился на другой угол.
– М-мать! – проворчал Александр Сергеевич. – Стаканы забыли! Козьма, сходи, что ли?
Призрак, кивнув, развернулся и уплыл обратно к ларьку.
– Во! – отметил Гарик, невежливо тыча когтистым пальцем в сторону мужиков. – Живут же люди! А у нас – сплошная работа, чтоб её…
– Кому-то работать, кому-то и отдыхать. Эти, кстати, уже… наотдыхались, – меланхолично отметил Семён, переводя взгляд с мужиков на порхающего в тусклом свете фонаря снежного мотылька. Беззаботное насекомое могло ничего не опасаться – последние лапландские кочующие пауки ушли на Север ещё пару недель назад. Или, если быть точным, почти ничего. – Зато ты летать можешь.