Эпоха невинности
Шрифт:
Эллен молча стояла, опираясь локтями на каминную полку. Профиль ее отражался рядом в зеркале. Один из локонов выпал из ее прически и струился по ее шее; она выглядела измученной и вмиг постаревшей.
— Я не могу представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете? — спросила она, помолчав.
— Слишком поздно думать об этом. — Он равнодушно пожал плечами.
— Но ведь это неправда. Вы говорите это, потому что сейчас вы не можете сказать иначе. На самом деле слишком поздно что-то менять.
— Я вас не понимаю.
Она вымученно улыбнулась, и от этой улыбки
— Вы не понимаете потому, что даже не догадываетесь, как вы изменили мое мироощущение с самого начала, задолго до того, как я узнала все, что вы сделали.
— Все, что я сделал?
— Да. Я совершенно не понимала, что люди чураются меня, считая дурной женщиной. Оказалось, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем много позже: и как вы заставили мать поехать к ван дер Лайденам, и как вы настояли на объявлении помолвки на балу у Бофортов, чтобы я могла рассчитывать на две семьи вместо одной…
При этих словах он горько расхохотался.
— Только представьте, — сказала она, — как я была глупа и ненаблюдательна! Я ничего не знала обо всем этом, пока однажды бабушка не проговорилась. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу — я ведь возвратилась домой… И я была так счастлива быть среди своих, что каждый, кого я встречала, казался мне добрым и прекрасным, и каждый, казалось, был очень рад мне. Но с самого начала я чувствовала, что нет никого добрее вас. Никто не мог объяснить так, чтобы я поняла то, что казалось мне ненужным и пустым с самого начала. Очень хорошие люди не могли убедить меня — я чувствовала, что они просто никогда не знали, что такое… соблазн; но вы — знали; вы — понимали; вы чувствовали, как постепенно внешний мир на все накладывает свои позолоченные лапы, — и все же вы ненавидели те вещи, которые он требовал от всех и каждого, вам было ненавистно счастье, за которое заплачено неверностью, жестокостью и безразличием… Я никогда не сталкивалась с подобным — и это было лучше всего того, что я знала.
Она говорила глухим низким голосом, без слез или видимого волнения; и каждое слово, которое она роняла, как будто падало ему на грудь расплавленным свинцом. Уронив голову на руки, он уставился на каминный коврик и на мысок ее атласной туфельки, выглядывающей из-под платья. Вдруг он упал на колени и поцеловал эту туфельку.
Она наклонилась над ним, положив руки ему на плечи и глядя ему в глаза так проникновенно, что он не смел пошевелиться под этим взглядом.
— Нет, мы не будем изменять то, что сделано, — сказала она. — Я не могу и не хочу стать прежней. Если мы не расстанемся, я не смогу любить вас.
Он протянул к ней руки, но она вырвалась, и они смотрели друг на друга, разделенные преградой, которую воздвигли между ними ее слова. Затем, внезапно, он вскипел от гнева:
— Конечно, Бофорт займет мое место?
Выпалив это, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы ей рад. Но Оленская лишь побледнела. Она стояла уронив руки вдоль тела и слегка склонив голову — так, как будто обдумывала что-то.
— Полагаю, он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, —
Она дернула за шнурок звонка.
— Я никуда не поеду вечером, пусть карета вернется за синьорой маркизой, — сказала она служанке.
Дверь снова закрылась, но Арчер продолжал с горечью смотреть на Оленскую:
— Что за жертва? С тех пор, как вы пожаловались мне, что вам одиноко, у меня нет права мешать вам общаться с друзьями.
Она слабо улыбнулась, взглянув на него из-под мокрых ресниц:
— Теперь я не буду одинокой. Я БЫЛА одинокой, мне БЫЛО страшно. Но больше нет темноты и пустоты — теперь, когда я заглянула в себя, я чувствую себя ребенком, который вошел в комнату, где всегда светло, даже ночью.
Ее тон и взгляд продолжал мягко отдалять ее от Арчера, и он снова с отчаянием простонал:
— Я вас не понимаю!
— А Мэй вы понимаете?
Он покраснел от досады, но не отвел глаз.
— Мэй готова дать мне свободу.
— Что я слышу! Через три дня после того, как вы умоляли ее ускорить свадьбу?
— Она отказалась. Это дает мне право…
— О, вы учили меня, что это словосочетание отвратительно.
Он отвернулся, внезапно ослабев. Он чувствовал себя так, будто он много часов карабкался по отвесной скале и, когда достиг вершины, неожиданно рухнул вниз, в темноту.
Если б он снова смог обнять ее, ему бы удалось смять ее возражения; но она по-прежнему держала его на расстоянии, и было что-то такое отрешенное в ее облике, что он испытал благоговейный трепет перед ее искренностью. Но он пересилил себя.
— Если мы сейчас не переломим ситуацию, потом будет хуже — хуже для каждого из нас, — взмолился он.
— Нет-нет-нет! — почти закричала она, как будто бы он напугал ее.
В эту минуту раздался резкий звонок в дверь. Никто из них не слышал звука подъехавшего к дому экипажа, и они оба застыли, с тревогой глядя друг на друга.
Было слышно, как Настасья пробежала по коридору, отперла дверь, и минутой позже она вручила графине Оленской телеграмму.
— Кстати, дама очень обрадовалась цветам, — сказала Настасья. — Она подумала, что ей их прислал муж, немножко всплакнула и сказала, что это сумасшествие.
Оленская улыбнулась, надорвала желтый конверт и поднесла телеграмму к лампе; затем, когда дверь за Настасьей закрылась, она протянула телеграмму Арчеру.
Она была послана из Сент-Огастина и адресована графине. Он прочитал:
«Бабушкина телеграмма достигла цели папа и мама согласны на свадьбу после Пасхи телеграфирую Ньюланду так счастлива что нет слов люблю тебя очень твоя Мэй».
Получасом позже отперев парадную дверь своего дома, он увидел такой же конверт поверх вороха записок и карточек в своей прихожей. Текст внутри был тоже написан Мэй и гласил следующее:
«Родители согласны свадьба вторник после Пасхи в двенадцать церкви Милости Господней восемь подружек невесты пожалуйста переговори пастором очень счастлива люблю Мэй».