Эпоха невинности
Шрифт:
Все это и способствовало его возврату к старому образу мыслей. Если бы ее простота была простотой человека недалекого ума, он бы был в раздражении и поднял мятеж; но так как черты ее характера были столь же благородны, как и черты ее лица, он не возражал, чтобы она превратилась в ангела-хранителя всех его старых мечтаний и святынь.
Все эти ее качества едва ли были способны оживить заграничное путешествие, хотя делали ее легким и приятным товарищем; но Арчер сразу понял, как они пригодятся в повседневной жизни. Он не боялся быть погребенным под ними — его интеллектуальная и творческая жизнь будет, как и раньше, протекать вне домашнего круга, зато внутри него не будет удушающе мелочной атмосферы. А потом у них появятся
Все это пронеслось в его голове во время их долгой медленной поездки из Мэйфера в Южный Кенсингтон, где жили миссис Карфри и ее сестра. Арчер тоже предпочел бы избегнуть дружеского гостеприимства: в соответствии с семейными традициями он всегда в путешествии предпочитал осматривать достопримечательности и наблюдать заграничную жизнь со стороны, притворяясь, что не замечает присутствия себе подобных. Однажды летом, как раз после окончания Гарварда, ему пришлось провести несколько недель во Флоренции в обществе чудаковатых европеизированных американцев, танцуя все ночи напролет во дворцах с титулованными дамами и полдня проводя с повесами и денди у карточных столов в фешенебельном клубе. Он вспоминал все это как прекрасный сон — такой же нереальный, как карнавал. Эти эксцентричные женщины, лишенные национальных черт, вечно погруженные в какие-то сложные любовные истории, которые непременно пересказывались всем подряд, и предметы их страсти или наперсники — блестящие молодые офицеры и старые пьяницы с крашеными волосами — так поразительно отличались от людей, среди которых Арчер родился и вырос, и так были похожи на дорогие дурно пахнущие оранжерейные экзотические цветы, что не долго занимали его воображение. Ввести жену в подобное общество было невозможно — а никто другой к их обществу особенно и не стремился.
Вскоре после приезда в Лондон он столкнулся с герцогом Сент-Острей, и герцог, мгновенно узнав Ньюланда, сердечно его поприветствовал. «Я надеюсь, вы заглянете ко мне», — пригласил герцог, но какой же благовоспитанный американец мог принять подобное приглашение? Больше они не виделись…
Молодой чете даже удалось избежать встречи с английской тетушкой Мэй, женой банкира, потому что она не вернулась еще из Йоркшира; но, надо признаться, они нарочно отложили визит в Лондон до осени — ведь если бы они приехали в разгар сезона, это дало бы повод родственникам, с которыми они не были знакомы, обвинить их в неделикатности и навязчивости.
— Возможно, у миссис Карфри вообще никого не будет — в это время Лондон похож на пустыню, и ты перестаралась в своем желании быть краше всех, — сказал Арчер Мэй, которая сидела рядом с ним в двуколке и была так безукоризненно хороша в небесно-голубом плаще на лебяжьем пуху, что грешно было окунать ее в лондонскую копоть и осеннюю грязь.
— А пусть не считают, что мы одеваемся как дикари, — сказала она с презрением, которое до глубины души возмутило бы индейскую принцессу Покахонтас. [68] И Арчер снова подивился тому священному преклонению американских женщин, даже тех, кто лишен суетности, перед этим божеством высшего света — одеждой.
68
Покахонтас дочь индейского вождя, помогавшая колонистам. Вышла замуж за англичанина и умерла в Англии.
«Это их военные доспехи, — подумал он, — этим они защищаются от неизвестного и бросают ему вызов». И он понял впервые, почему Мэй, которой не пришло бы в голову завязать лишнюю ленту в волосах для того, чтобы понравиться мужу, с такой серьезностью и внимательностью заказывала свой немалый гардероб.
Он оказался прав — гостей у миссис Карфри было немного. Кроме хозяйки и
В эту невыразительную компанию, к тому же освещенную довольно тусклым светом, Мэй Арчер вплыла словно лебедь в лучах заката; она казалась ярче, крупнее, прекраснее, чем обычно, и так напористо шелестела шелками, что Арчер понял, что с помощью этого натиска она пытается побороть свою робость.
«Господи, о чем же я буду с ними говорить?» — беспомощно взывали к Арчеру ее глаза в ту самую минуту, когда все в комнате были потрясены ее блистательным обликом. Но красота, пусть даже и не вполне уверенная в себе, всегда найдет отклик в сердце мужчины; и тотчас же и викарий, и гувернер с французским именем ринулись ей «на подмогу».
Однако, несмотря на все их старания, обед оказался довольно тоскливым. Арчер заметил, что Мэй, пытаясь показать свою непринужденность в общении с иностранцами, становилась невыносимо провинциальной в своих высказываниях. Поэтому — хотя красота ее и вызывала оживление и восхищение — ее реплики не давали возможности собеседникам выказать остроумие. Викарий вскоре сдался; но гувернер, который правильно и свободно говорил по-английски, продолжал изливать свое галантное красноречие до тех пор, пока дамы, к явному облегчению обоих участвующих в беседе сторон, не удалились в гостиную.
Викарий, выпив стакан портвейна, вскоре заспешил на какую-то важную встречу, а робкий племянник, как оказалось тяжелобольной, был уложен в постель. Арчер с гувернером остались беседовать за стаканом вина; и вдруг Арчер ясно ощутил, что эти разговоры ясно напоминают ему общение с Недом Уинсеттом, которого он так давно не видел.
Оказалось, что у племянника миссис Карфри нашли туберкулез и он был вынужден покинуть Харроу и отправиться в Швейцарию, где он провел два года в мягком климате у озера Леман. Поскольку он был склонен к чтению книг, ему наняли мистера Ривьера, который и привез его назад в Англию и должен оставаться с ним до весны, когда он отправится в Оксфорд. И с подкупающей простотой мистер Ривьер добавил, что тогда ему придется искать другую работу.
Было непохоже, подумал Арчер, что он долго останется без места — с такими разносторонними интересами и дарованиями. Он был лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй назвала бы его внешность заурядной), которому игра ума придавала невероятную выразительность; но в живости его лица не было ничего пошлого и легкомысленного.
Отец Ривьера умер молодым; он занимал небольшой дипломатический пост, и не подлежало сомнению, что сын пойдет по стопам отца. Но непреодолимая страсть к писательству заставила молодого человека заняться журналистикой, затем литературой (без всякого успеха) и, наконец, после подобных попыток и изломов судьбы, от подробности которых он избавил своего слушателя, он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии.
Впрочем, перед этим Ривьер долго жил в Париже, был частым гостем у Гонкуров, получил от Мопассана совет не писать (что, впрочем, показалось Арчеру высочайшей честью) и часто толковал с Мериме в доме его матери. Было очевидным, что он всегда отчаянно нуждался в деньгах (имея на руках мать и незамужнюю сестру) и что его литературные амбиции похоронены навечно. С материальной точки зрения его положение не особенно отличалось от положения Уинсетта; но он жил в мире, который, по его словам, обеспечивал духовную пищу тому, кто в этом нуждался. Поскольку Уинсетт умирал именно от того, что не мог получить этой пищи, Арчер с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого нищего, который, будучи бедняком, ощущал себя богачом.