Еремеев

Ursa Minor

– Неудачный дизайн, - храбро выдал Еремеев, осматриваясь.
– Судя по помещению, тот, кто здесь обитает, страдает целым набором стойких психических расстройств.

– Ты бы поаккуратнее, - хмыкнул печальный, и по его губам скользнула тень улыбки.
– Уши, которые есть у этих психопатических стен, ведут в весьма непредсказуемые места.

Некоторое время он, прищурившись, пристально смотрел на Еремеева, и тот, всё ещё в кураже, набрал воздуха и что есть сил гаркнул под сводчатый потолок:

– И это всё?!!

– Всё, всё, всё!
– звонко согласилось эхо, и по тёмным

шёлковым углам прокатился шелестящий смех, тихий, чуть слышный, словно смеялось не живое существо, а сам застоявшийся по углам воздух.

Печальный развёл руками: вот как-то так.

– Реальность - весьма занятная штука, - сказал он вслух.
– И чем дольше ею пользуешься, тем занятнее она кажется.

Долговязый молчал.

– Дети-то пропали чьи?
– спросил Еремеев.

– Мои, - сказал печальный.
– И, что интересно, что я чувствую, что они живы, но ни на Рубеже, ни в ближайших его окрестностях их нет.

Он снова печально вздохнул, а затем, словно вспомнив что-то, громко хлопнул в ладоши, и в ответ на этот хлопок в темноте поднялся далёкий шум и послышался сдавленный Зайкин голос:

– Эй! Полегче! Полегче!

– Зоя!
– встрепенулся Еремеев.
– Я здесь!

Зайка шагнула в сводчатый турмалиновый зал из ниоткуда, - так, как шагают на землю с быстро вращающейся карусели: оступилась и чуть не упала, и Еремеев бросился к ней.

– А дети где?
– вдвоём в один голос начали было они и одновременно умолкли, вцепившись друг в друга.

– Ты знаешь, Нон, - глядя на них, задумчиво сказал печальный.
– Меня не покидает ощущение неправильности.

– Неправильности чего?
– не понял высокий.

– Ну, всего этого. Словно вот идёт дождь, а капли летят не сверху вниз, а наоборот.

– Если они летят наоборот, значит, так правильно. Просто твоё величество где-то что-то упустил и не выучил подходящее правило, - хмыкнул Нон.
– А людей надо определить на ночлег.

На ночлег их с Зайкой определили в небольшой гостевой комнатке где-то в глубине тёмного сада, почти под открытым небом, и проснулся Еремеев от бубнивших у него над самым ухом голосов:

– Сплюнь, Нон. Жизнь такая штука, что в ней может случиться всё, что угодно.

– А что плеваться? Всё, что могло случиться, уже случилось...

– Если утром не открывать глаза, то можно жить, - сказал им Еремеев, втайне надеясь проснуться дома, и открыл глаза.

В комнатке никого не было, кроме Зайки. При свете дня комнатка оказалась чем-то вроде увешанной аппаратурой детской, и Еремееву, собственно, ничего не смыслящему ни в радиоэлектронике, ни в звукозаписи, существенно полегчало: недавние 'голоса' обрели в его голове хоть какое-то зримое объяснение.

– Я слышала детский плач, - заявила Зайка.
– Причём на два голоса. Причём почти всю ночь.

– Странно, - сказал Еремеев, оглядывая с подушки вывешенные под потолком гирлянды из микрофонов и усилителей.
– Не находишь?

– Нахожу!
– вспылила вдруг Зайка.
– Что ты корчишь из себя идиота?! Я вообще всё это нахожу странным:

и этого дракона-мериноса, и эту жирную гусеницу, ползающую сквозь стены и разговаривающую по-человечески, и детей, рыдающих всю ночь и мешающих спать!

Она плюхнулась на кровать, закрыла лицо руками, и голос её дрогнул, наполняясь слезами.

– Ты просто не выспалась, Заинька, - заискивающе начал было Еремеев...

– Ну, конечно, - согласилась Зайка.
– Как я сама не догадалась? Знаешь, Горыч, что мне нравится в тебе больше всего? Ты пуленепробиваемый.

– За мной, как за каменной стеной?

– Ну, почти, - из-под ладоней снова согласилась Зайка.
– Когда за, когда перед.

В дверь постучали. Еремеев развёл руками, показывая, что уж здесь-то он точно ни при чём, и пошёл открывать. Человечек, стоявший за дверью, едва ли доставал ему до пояса.

– Вас ждёт его величество, - сказал человечек и шмыгнул носом. Нос у него был большой, красный и опухший.

Еремеев снова развёл в сторону Зайки руками и пошёл обуваться.

На этот раз их с Зайкой вели исключительно садом - зелёным, густым, заросшим какими-то тёмными деревьями и сладко пахнущими цветами. Куртки, свою и Зайкину, Еремеев по случаю жары нёс в руках.

– Между прочим, сегодня воскресенье, - прошептал он, шагая по тропинке и глядя то на провожатого, то на деловито снующих среди цветов жёлтых ос.
– Если я не ошибаюсь, и время везде идёт с одинаковой скоростью, то на завтра у меня всё реальнее вырисовывается прогул.

– Нашёл о чём думать!
– так же шёпотом фыркнула Зайка.
– Думай лучше о том, что вырисовывается в ближайшие полчаса!

И, словно в ответ на её слова, за деревьями проступил з'aмок.

Ворота открыл Нон. Он молча посторонился, пропуская Еремеева с Зайкой вовнутрь, а коротышке махнул рукой - мол, давай, прочь. Внутри было прохладно и сумрачно, даже почти темно, и в темноте откуда-то слышались приглушённые голоса.

– Ты оперируешь малым, и поэтому тебе кажется, что ты знаешь много!
– голос принадлежал печальному его величеству с анфилады, но сегодня был не печальным, а, скорее, злым и раздражённым. Чувствовалось, что вчерашний знакомец не на шутку раздосадован.
– Это всё только потому, что тебе не с чем сравнивать своё незнание! Чёрт побери! Ты понимаешь, что ты пришёл с Рубежа и не принёс никаких вестей?!

– Но их нет!
– оправдывался второй голос, и звук этого голоса был похож на шелест ветра в ломких сухих камышах.
– Рубеж чист, как стол...

– И на столе остаются следы!

Нон прикрыл изнутри ворота, и мрак внутри помещения сгустился ещё больше. Где-то вдалеке хлопнула какая-то дверь.

– Прошу вас, - сказал Нон.
– У Его Величества ещё одна аудиенция, но я думаю, что он уже закончил.

– Мне всё ещё кажется, что я сплю, - шагая за ним, снова зашептал Еремеев Зайке.
– Или брежу в горячке. И не знаю, то ли я сегодня ещё не проснулся, то ли вчера. И бред, главное, такой правдоподобный... Даже странно.