Ересь Хоруса. Омнибус. Том II
Шрифт:
А во вторую очередь я заметил, что не один, и это заставило меня забыть о шраме. Кошмар пропал, но мой призрачный сокамерник остался.
Феррус смотрел на меня из теней своими мертвыми, мерцающими, как опалы, глазами.
— Ты мертв, брат, — сказал я ему, поднимаясь. — И об этом я искренне сожалею.
— Почему? — у Ферруса всегда был хриплый голос, но сейчас ужасная рана на шее сделала его еще более скрежещущим. — Ты винишь себя, брат?
Его слова звучали так похоже на обвинение, что я повернулся и взглянул на него. Он действительно был призраком, тенью, поблекшим подобием
— Где мы? — спросил я, проигнорировав вопрос.
— А ты как думаешь?
— На Исстване.
Феррус кивнул:
— Мы с тобой так его и не покинули.
— Не пытайся выдать себя за него, — сказал я.
Феррус развел руками и оглянулся по сторонам, будто ища там ответы.
— А кто же я еще? Думаешь, тебе станет проще заглушить вину, если убедишь себя, что я — не проявление его сущности? Знаешь, где сейчас мое тело? Лежит, обезглавленное, в пустыне черного песка, медленно гниет в замаранном кровью доспехе. Не помню, чтобы в мою честь воздвигали статуи в таком образе.
Мне начинали надоедать эти потоки нелепицы. Все это было недостойно меня, недостойно Ферруса, и мне казалось, что я порочу память о нем уже тем, что слушаю призрака.
— Что ты за создание? Ибо ты не Феррус Манус.
Он засмеялся. Это был неприятный звук, похожий на карканье вороны.
— Я думал, я твой брат. Разве не так ты меня называл? Неужели меня так быстро забыли после смерти?
Феррус — или существо, носившее его плоть и доспехи, как человек носит плащ, — изобразил разочарованность.
Меня это не убедило.
— Феррус был благородным воином, хорошим и честным человеком. Он был сталью, он был железом, и я никогда его не забуду. Никогда.
— Однако же ты позволил мне умереть.
Вина ранила сильнее любого меча, и, пронзив мое измученное сердце, она заставила меня покачнуться, но я все же выпрямился.
— Я ничего не мог сделать. Никто из нас не мог ничего сделать.
— «Из нас»? — переспросил он, и внезапное озарение осветило его лицо. — А, ты про Коракса. Хочешь возложить на него часть своей вины? — прояснившись на мгновение, его лицо вдруг снова помрачнело, и Феррус медленно покачал головой. — Нет. Она твоя, Вулкан. Ты совершил ошибку. Ты подвел меня, а не Коракс.
Я отвернулся, хотя слова призрака ранили меня, пусть и не оставляя видимых следов.
— Ты не настоящий, брат. Ты лишь плод моего воображения, порождение моей совести…
— Вина! Я — твоя воплотившаяся вина, Вулкан. Ты не можешь избавиться от меня, потому что я живу в тебе.
Стараясь не слушать, я принялся изучать камеру. Она была круглой, выстроенной из толстого металла, который я не смог бы пробить голыми кулаками. Но ее стены делились на секции, на что указывали линии сварки, немного выступающие на поверхностью. Пятьдесят метров вверх. Я не мог подпрыгнуть на такую высоту, но, возможно, сумею на нее вскарабкаться. Вместе с ясностью сознания ко мне вернулась и способность планировать. Я воспользовался ей, продумывая, как сбежать.
Подземная темница — это яма, колодец, куда людей сбрасывают, чтобы там их оставить. Так Керз и сделал. Бросил меня в яму, избил, изранил
Керз не был ноктюрнцем. Нострамцы не обладали нашей гордостью, нашим упорством, нашей выносливостью.
Мы не знали слова «отчаяние», как не знали и слова «покорность».
Обретя вместе с целью и новые силы, я схватил цепи. Крепко сжал их и почувствовал, как железо царапает ладони. Мышцы взбугрились на шее, напряглись на плечах и спине. Нити жил выступили на моей груди кузнеца, толстые, как веревки, напрягшиеся в борьбе с цепями. И по мере того, как я тянул за них, звенья начинали растягиваться и разгибаться, медленно уступать моей мощи. С невероятным усилием, в котором воли было не меньше, чем силы, я рванул цепи в стороны и разломал их. Все до одной, так что их звенья усеяли весь пол камеры.
Феррус усмехнулся, и мне даже показалось, что я услышал, как изогнулись его губы.
— Итак, от цепей ты избавился. И что? Ты слаб, Вулкан. Ты слаб, и потому обречен. Как обречен тобой был я, как обречен твой легион.
Я на мгновение остановился и склонил голову, вспоминая павших.
Неметор на моих руках… Он был последним.
— Я не обрекал тебя, брат.
Прижав ладонь к стене камеры, я начал искать изъяны в металле — малейшие неровности, за которые можно будет уцепиться.
Голос за спиной оторвал меня от изучения стены.
— Хочешь знать, как я умер, брат?
На этот раз я не стал поворачиваться, ибо не испытывал ни малейшего желания смотреть на создание, каким-то образом проникшее в мой разум и теперь пытавшееся сломить мой дух.
Я ядовито ответил:
— Ты не мой брат. А теперь помолчи!
Голос Ферруса стал ниже и мрачней:
— Хочешь знать, что я понял в миг своей смерти?
Я замер и мысленно обругал себя за это.
— Знаешь, я ведь взял над ним верх. Я про Фулгрима.
Теперь я невольно обернулся. В глубине души я, должно быть, подозревал об этом, иначе как могло привидение мне это рассказать?
— Он убил тебя?
Феррус медленно кивнул, и улыбка пробежала по его губам, как паук, ползущий по травинке.
— Он.
— Ты ненавидел его, верно? За его предательство, за то, что он разорвал узы вашей дружбы.
— Мы когда-то были очень близки.
Я опять ощутил вес кандалов; призрачные цепи тянули меня вниз, как якорь — в бездну океана. Тьма царила в этих безумных глубинах, всепоглощающая и бесконечная. Я знал, что что-то пожирает меня, что воля моя — не сила — подвергается испытанию, и вновь задумался: какова же природа этой тьмы, что я не могу в ней видеть. Что я слеп, словно смертный человек.
— Да, брат, это правда, — сказал Феррус, и я вздрогнул, осознав, что он прочитал мои мысли и исказил их смысл в своих целях. — Слеп. Ты ослеплен своей так называемой просвещенностью и не видишь истины.
Улыбка Ферруса добралась до его глаз, и зрелище было воистину жутким. Эти мертвые глаза притягивали к себе весь свет, поглощали его, как черная дыра поглощает солнце.
— Ты знаешь, о чем я.
— Ты сказал, что победил его, — сказал я, падая на корточки под весом, давящим на спину.