Ермак
Шрифт:
Раздумья атамана были прерваны криком:
— А что ты, Мещеряк, за что стоишь? Говори, атаман, ты разумен!
Мещеряк очнулся, поднял голову, обвел всех умным взглядом.
— Говори, не таись! — кричали казаки. — Хотим тебя слушать.
— Что ж, браты, — негромко ответил атаман, — известно дело, худо нам, и лучше бы на Русь, домой, пойти… Но если умом, с хитростью к делу подойти, то оно, пожалуй не надо домой… Да, не надо! — решил он наконец тяжкий для себя вопрос. — Победим мы! Трудно, а победим!
На помост вскочил Иван Кольцо.
— Браты! — закричал он. — Думал, тужился Матвей, а сказал все-таки правду: нельзя отступать, победим мы
— Пусть скажет! Говори, батько! — откликнулась сотня голосов.
Ермак снова вышел на круг. Помедлил. Суровым внимательным взором оглядел воинов.
Казаки терпеливо ждали его слов.
— Что сказать вам, браты? — прищурив глаза, тихо начал Ермак. — Не думал я о ваших слабостях, не чаял я, что атаманы заколеблются. Рано, казаки на полати к ночлегу запросились! И можно подумать, — вот вернемся мы за Камень, и ждут нас там теплые избы и пироги с рыбой. А женки все очи проглядели, нас ожидаючи. Ох, и обнимать-целовать будут! — Ермак широко раскрыл глаза, наполненные гневом, и громко выкрикнул: Слабодушные! Поглядите честно, что ждет нас за Камнем! Виселица да плаха! Обнимет нас не женка, а петля пеньковая, крепкая, а кому и топором голову снимут. Где вы, казаки да камские солевары, которые били врага насмерть и, попирая опасность, плыли мимо Долгого Яра и бились с Маметкулом у Бабасанских юрт? Не вижу я своих братов-казаков, не узнаю их. Потеряли они храбрость, умелость и удаль казацкую! Испугались хана и завыли от трусости, как чекалки в степи!
— Ты, батько, не гневи нас! — выкрикнул Дударек и, помня прошлое, упрятался за широкую спину Трофима Колесо.
— Не лукавь! — обернулся Колесо и схватил горластого за плечо: — Говори в лицо, а не шипи змеей!
Черноглазый Дударек вспыхнул, сгреб шапку и ударил ее об землю.
— Батько, в чем нас коришь? — со страстью спросил он. — Аль мы тебя не любим? В походах ты не хоронился за наши спины. Мечом да уменьем сам прокладывал дорожку встречь солнцу! Не к дыбе и колесу ворочаться нам, а туда, где казачью славу подымем на веки веков. Браты, так ли сказано? — жарким взглядом обежал Дударек товарищей.
— Любо сказано! Ой, любо! — отозвались на майдане.
— И мне любо! — приветливо сказал Ермак и продолжал: — Радуюсь, что заговорила совесть. Вспомните, браты, как татары жить на Руси не дают! Спрашивал Иван Кольцо, а через него и дружина, чье мы дело вершим? Разве не видите вы, куда мы гнем? Все мы люди русские, и в каждом из нас накопилась обида горькая на ханские лютости. Пусть теперь отольются Кучуму сиротские слезы. Зову вас, казаки и камские солевары, не на бесчестье, а на дело великое. Пусть помнет нас добром земля русская, — за нее трудимся, за нее терпим! А смерть не страшна! Одна у нас дорога — на Искер! — Атаман пронзительно взглянул в ту сторону, где темнел татарский лагерь, перевел глаза на казаков и решительно закончил: — Казачья клятва от века не рушима! Слушай, войско, выжидать больше нечего. Коли хан сюда не идет, значит у него нет веры в свою силу. Сами ударим на супостата. Кто сказал, что поляжем мы? Не поляжем, и назад
— Любо, батька, — заорали сотни сильных глоток. — Веди нас, веди!
— А коли так, то ночью на струги и на тот берег! На хана!
— На хана! На Кучума! — подхватило все войско.
7
Двадцать третьего октября казачья вольница на рассвете пересекла Иртыш. Струги плыли широким фронтом, почти вплотную. Еле шевелили веслами, чтобы не шуметь. Река шла могучей темной струей, воды были холодны, неприветливы. Ермак стоял под знаменем «Спаса» на ертаульном струге. Рядом с ним взволновано взглядывались в приближающийся темный яр густо обросший бородищей, злой и упрямый Иван Гроза и бравый Никита Пан. Струги все ближе и ближе подплывали к берегу. Казаки готовились к смертельной схватке: кто грудью навалился на борт ладьи и прочно прилаживал пищаль, кто забивал заряд, а кто сжимал копье, норовя стремительно выпрыгнуть, как только вода станет мельче. Трепетали хоругви, тихо переговаривались пушкари.
Серенькое утро хмурилось и постепенно наполнялось глухим, нарастающим рокотом, в котором слились воедино топот и голоса многих людей. По кромке яра вихрились быстрые клубы пыли: татарские уланы проносились вдоль обрыва и, задирая казаков, выкрикивали бранные слова. Толпы пеших ордынцев, остяков и вогулов плотной серой волной бурлили над яром. За ними, на холме, в легкой синеве белели шатры, развевалось зеленое знамя Кучума и слышались призывные крики. Татарский лагерь волновался морским прибоем, готовясь огромными гремящими валами захлестнуть дерзких пришельцев.
И вдруг сизые тучи разорвались; из-за хмурых облаков выглянуло солнце и, словно живой водой взбрызнуло казацкую рать, яр и реку. И все мгновенно ожило и заиграло веселыми и пестрыми цветами: радовали и веселили глаз красные суконные чекмени, кафтаны и алые верхи лихо заломленных казачьих шапок, блеск воинских хоругвей, синеватые переливы кольчуг, золотые молнии пик и серебристые разливы обнаженных мечей…
И опять зазвучал громкий призывный голос Ермака; могучий звонкий, он зажигает сердце. Вот он, батька, он стоит впереди. Тяжкий, сильный, большой, чернобородая голова его в стальном шлеме крепко сидит на крутых плечах, а в суровых глазах столько силы и веры в себя!
Когда он примолк, — на короткий миг, запомнившийся на всю жизнь, — стало совсем тихо. И вдруг Ермак властно взмахнул рукой и крикнул:
— Бей супостата!
Пищальники дали дружный залп по орде. Закричали, засуетились на берегу. Татарские лучники слали стрелы. Тугими ударами они падали в темную рябь Иртыша и уходили на дно. Иные с лязгом били о казачьи кольчуги, впивались в тегилеи и ломались на юшманах. Казака Осилка ударило стрелой в грудь, и на жупане заалела кровь. Он вырвал стрелу и ладонью прикрыл рану.
— Погоди, дай только добраться! — прохрипел он.
Лицо его побледнело, борода взмокла от пота, — такая была боль. Но она зажгла душу казака: глаза Осилка запылали, и он, превозмогая страдания, закричал что было силы:
— Гей-гуляй, казаки!
Этот знакомый казачий окрик встрепенул всех, от него окрепло тело, окрылилась душа. В ответ повольники дружно закричали, засвистели, заулюлюкали:
— Эге-гуляй! Бей кистенем, бей палицей, руби саблей гололобых.
Рядом высокой стеной поднялся глинистый яр. Струги тихо подходили к берегу, на котором темной тучей ждала их несметная татарская рать. Задние толпы ордынцев напирали на передних. Тесно размахнуться тут для доброго удара!