Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de si?cle в России
Шрифт:
Сочинения Розанова, отражая противоречивые взгляды его поколения на эрос, совмещают два противоположных дискурса о сексе. Первый — прокреативный, на который опирается его любовь к целому. Второй — основанный на фетишизации излишеств: излияние телесных жидкостей (слюны, семени, крови и их суррогата — чернил) порождает фрагменты и фетиши. Таким образом, хранитель очага детородия эпохи поклонялся и фетишам — религиозным, сексуальным и литературным. Розанов создал особый жанр, вмещающий оба направления: ностальгию по целому и фрагментирующий фетишизм, который, как он утверждал, был характерен даже для Евангелия [589] . Жанр он назвал «опавшими листьями» — этот образ дал заглавие
589
Розанов В. В. О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира // Розанов В. В. В темных религиозных лучах. Под ред. А. Н. Николюкина. М.: Республика, 1994. С. 423.
Обложка «Опавших листьев» Василия Розанова
одному из самых известных его сочинений.
590
Вместо того чтобы записывать все в дневник (как Гиппиус, например), Розанов подчеркивает нарочитую случайность своих мыслей, занося их на клочках бумаги, часто на обратной стороне каких-нибудь других записей. Характерной особенностью его дневникового жанра было то, что иногда бумага или другой использованный предмет (конверт, личное письмо, плакат, подошва), на котором была сделана запись, указан, порою указано и время, место и случай написания. Розанов не только обнажает свои фрагментирующие, фетишизирующие методы, но и описывает физический процесс создания книги: сначала он доставал «листья» из «короба», потом сгребал обрывки и каракули в кучу (которая напоминает целое), и, наконец, куча приобретала форму книги. В отличие от абстрактного слова «том», метафорический грубый лубяной «короб» (не синонимичный аккуратно сплетенной «корзине») предполагает «природный» аналог организации разнообразных частей книги.
591
Эти единицы чередовались со стандартными единицами указателя, такими как личные имена и абстрактные понятия. Удивительно, что современные издания не воспроизводят этот указатель.
Навязчивое увлечение Розанова отношениями части и целого в некоторых случаях напоминает одержимость ими в произведениях Толстого. И поскольку таким образом круг замыкается и в последней главе мы вновь возвращаемся к первой (посвященной Толстому), вот один из вопросов, которыми мы в ней задаемся: добился ли Розанов больших успехов, чем Толстой, в восстановлении телесного целого из фетишизированной части? Лучше ли ему удалось разрешить проблему взаимоотношений
Василий Розанов. «Опавшие листья». Страница индекса
своих современников с телом любви? Как мы знаем, Толстой пришел к тому, что отверг его, а современники Розанова лишили его плоти. Розанов, напротив, открыто демонстрировал коитус во всех подробностях, а также излияния жидкости из организма, связанные не только с половым актом. Розанов столь радикален, риторически обнажая интимные части тела, что уподобляется эксгибиционисту, демонстрирующему фаллос в публичных местах. Будучи, несмотря на настойчивую апелляцию к интимности, публичным фетишистом, Розанов выставляет часть напоказ, а не прячет ее под плотной тканью реалистического текста, как Толстой, или под темным мистическим дискурсом, как Соловьев и его последователи. У современников писателя данный риторический жест вызывал сомнения, не порнография ли перед ними.
Фетишизм (который, согласно Фуко, «подчинен игре целого и части») является, как я показала, одним из основных тропов декадентского дискурса. Осознавая собственные намерения, Розанов часто использует слово «фетиш» и называет себя «фетишистом мелочей», под которыми он, очевидно, понимает свои излюбленные физические мелочи повседневной жизни. «“Мелочи” суть мои ’’боги”», — пишет он в «Опавших листьях» (Опавшие листья: Короб второй. С. 453). Выступают ли они в качестве риторических фетишистских завес для зияющих фаллических пустот, столь ужасавших его современников, я сказать не могу. В конце концов, психоанализ не входит в мои задачи. Я также не делаю выводов о реконститутивной функции женских и мужских гениталий, выделяющих жидкости, крови и негигиенических отходов в поэтике Розанова: смогут ли эти сочащиеся части восстановить единство расчлененного тела современности? Каковы бы ни были наши выводы о восстанавливающей силе части в сочинениях Розанова (по мнению Шкловского, предвосхитивших эстетику авангарда), его фетишистское мироощущение является воплощением фрагментированной эстетики модернизма [592] . При риторическом подходе Розанова предметы распадаются на части, но не в том парадоксальном смысле, как его понимали декаденты — утописты. Так, Соловьев заявлял, что обостренное эротическое влечение должно сосуществовать с практикой воздержания. Розанов откликнулся на этот основной парадокс декадентского утопизма тем, что прославлял деторождение, в то же время сохраняя фетишистское мироощущение.
592
Некоторые конструктивисты объединяли знак и объект, исходя из гипотезы, что знак или изображение объекта и есть объект. Разрыв между знаком и объектом отражает пропасть между эмпирической реальностью и миром, который существует за ее пределами. Один из способов, к которым прибегает Розанов, чтобы перешагнуть пропасть между абстрактным и осязаемым, — его обращение к поэтике метонимии. Он связывает метонимический принцип смежности с физическим миром, утверждая, что «семя яблока есть яблоко, семя пшеницы есть пшеница», и задаваясь вопросом, не является ли «семя человека человеком» (Опавшие листья. Короб 1. С. 298).
Ни один другой русский писатель не воплотил столь буквально тот оксюморонный дискурс этого времени, который Толстой, будучи представителем другого поколения, отвергал. И ни один другой писатель эпохи символизма не имел столь сложных и напряженных отношений со сферой эротики и теорией вырождения. Философские и сексуальные воззрения Розанова вступали в противоречие со взглядами позднего Толстого, Соловьева, Гиппиус и Блока — основных героев «Эротической утопии».
593
Бердяев, полемизируя с противоречивым докладом Розанова «Об Иисусе Сладчайшем и горьких плодах мира…», в котором тот назвал христианство религией смерти, сравнивает его с Толстым: «Подобно Толстому, Розанов разворачивает перед миром “детскую пеленку с зеленым и желтым” и пеленкой этой хочет победить смерть» (Бердяев H. A. Христос и мир: ответ В. В. Розанову // В. В. Розанов: Pro et Contra. T. 2. C. 30).
Из моего представления Розанова в предыдущей главе складывается портрет человека с последовательной интеллектуальной позицией, корни которой — в исключительной приверженности браку и деторождению. В центре внимания настоящей главы — его интеллектуальный релятивизм и непоследовательность. Основным предметом исследования являются книги писателя, в которых проявилась его одержимость сексом, вырождением, кровью и «расой» (нацией): «Люди лунного света: Метафизика христианства» (1911/1913) и «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914). Первая — исследование гомосексуальности, которое Розанов поместил в контекст христианской демонизации секса и теории вырождения. Вторая — антисемитская диатриба, которая противоречит его юдофилии и отражает расистский взгляд на вырождение. Я рассматриваю эти книги как образцы идеологических и эстетических колебаний Розанова (чтобы не сказать — скользкости), они обнажают фантазии и предрассудки, которые скрываются за страхом дурной наследственности и беспокойством о здоровье нации.
Теория гомосексуальности
«Люди лунного света» — классическое произведение Розанова: это компиляция его откликов на чужие тексты, в основном малоизвестных или неизвестных авторов. Сам Розанов здесь, как правило, занимает маргинальные позиции: он сопровождает усвоенный у других материал примечаниями, находящимися в диалогических или полемических отношениях с основным текстом, расположенным над типографской чертой. Хотя примечания имеют статус маргиналий, они не менее важны, чем комментируемый ими текст. Иногда Розанов напрямую обнажает свою риторическую стратегию: «некоторые острые стрелы (завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой статье» (Опавшие листья. Т. 1. С. 284). Часть вытесняет целое.
Первое издание «Людей лунного света» вышло в 1911 г., второе — в 1913 г. Книга является полемическим выступлением против «морбидного» культа христианского аскетизма и восхваляет иудаизм как прокреативную жизнеутверждающую религию; как ранее на Религиозно — философских собраниях, ее автор заявляет, что евреи лучше подготовлены для поддержания здоровой нации. Хотя в «Людях лунного света» Ницше не упоминается, в критике христианства прослеживается влияние его «Антихриста» (1888), связь с которым Розанов, конечно, стал бы отрицать [594] . (Сокращенная русская версия эссе Ницше впервые была опубликована в 1900 г., полная — в 1907 г. [595] ) Развивая ницшеанскую критику христианства как религии, отрицающей жизнь, Розанов намекает, что оно способствует развитию гомосексуальности. Как мы видели в предыдущей главе, свой взгляд на христианство как «содомитскую» религию он ввел и в полемику с церковью на Религиозно — философских собраниях.
594
Розанов утверждал, что между ним и Ницше нет никакого сходства (Опавшие листья, 2: 379.). Уже в 1896 г. он пишет, что сочинения Ницше интересны, но неверны. Мотивировал он это наследственным психическим заболеванием, которым страдал Ницше в течение 14 лет, когда он и писал свои произведения (Розанов В. В. Еще о гр. Л. Н. Толстом и его учении о несопротивлении злу // О писательстве и писателях / Под ред.
А. Н. Николюкина. М.: Республика, 1995. С. 19). Розанов написал это сразу после того, как прочитал в «Новом пути» статью Лу Андреас — Саломе о Ницше — первую статью о новом философе в России.
595
См.: Davies R. D. Nietzsche in Russia, 1892–1912: A Chronological Checklist // Nietzsche in Russia, ed. B. Glatzer Rosenthal. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1986. P. 355–392.
Однако основной мишенью «острых» полемических «стрел» Розанова в «Людях лунного света» был христианский аскетизм, а не гомосексуальность. Как и Ницше в «Антихристе», Розанов считает христианство декадентским прославлением смерти, с Христом у кормила некрофилии. Вся книга — это бурная инвектива в адрес христианства, особенно его монашеской традиции. «Завет и стимул монашества», — пишет Розанов в полемической сноске, — есть «погубление всего человеческого рода» [596] . Свою историю монашества он начинает с заявления, что истоки ее нужно искать в финикийских культах Молоха, которому приносили в жертву детей, и девственной богини — воительни- цы Астарты. Он пишет, что жрецы Молоха и Астарты оскопляли себя. Связь между христианским монашеским безбрачием и скопчеством (практикой, разумеется, противоестественной) становится навязчивым рефреном «Людей лунного света», как перед тем — Религиозно — философских собраний. Помимо финикийских культов, в розановскую генеалогию монашества попадает платоновский юноша Федр, который, по утверждению писателя, называл женское тело гадким («Люди», 5–7), говоря о своей любви к мужчинам.
596
Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. М.: Дружба народов, 1990. С. 146. Сн. 1. Дальнейшие ссылки на это сочинение приводятся в тексте по этому изданию: «Люди» и указание страницы.