Erratum (Ошибка)

Доминга Дылда

– Вижу, промахнулся, - заметил старик.
– Поесть любила?
– он окинул ее оценивающим взглядом.

Лили не удержалась, чтобы не посмотреть на свои худющие руки, точащие из-под оборванной заношенной одежки.

– Ты сейчас-то не смотри, - ухмыльнулся собеседник, - сейчас мы все здесь балерины.

– Хоть сейчас, хоть раньше, - она вспомнила, как они месяц ели одну овсянку, потому что закончились деньги и никто не мог найти работу.

– Странно как-то, - заметил старик, - и жадности в тебе я не ощущаю, сколько ни смотрю.

– А вы смотрите? Зачем вам

это?
– спросила она.
– За нами и так сверху наблюдают.

– Полезно знать, что от кого ждать, когда расклады изменятся.

– Какие расклады?
– Лили смотрела на старика широко раскрытыми глазами.

– Я ведь не за дурака при жизни все свои излишки получил, - произнес он.
– Время от времени тут появляются птички более высокого полета, и бросают хлеб наш насущный... только это один шанс на всех.

Лили продолжала смотреть на него, ничего не понимая.

– О чем вы?

– О чем- о чем, ты что, не знаешь, что такое хлеб?

– Знаю. Но им же все равно не наесться надолго, даже если так.

– Кто хлеба того вкусит, тот возносится, - ответил он, задумчиво глядя вдаль.

– Так почему бы не поделить его на всех?
– с надеждой произнесла Лили.

Старик затрясся от смеха.

– Кто здесь по-твоему намерен делиться?
– спросил он.
– Стоит им только появиться, как люди сходят с ума, тут-то и начинается настоящая бойня. Пальцами выцарапывают друг другу глаза. То, что мы все здесь бродим голодным стадом - еще только цветочки.

– А если отказаться от бойни?

– Отказаться, говоришь?
– старик прищурился.
– Допустим, хотя мне такого не приходилось видеть. И что? Один слопает хлеб и сдохнет с непривычки. Такое уже тоже было, правда, никто не отказывался, тот сам до него дорвался в борьбе.

– Но зачем тогда те, кто дают хлеб, дают так много?

– Они же верят в лучшее в людях, хотят спасти больше.

Лили тяжело вздохнула.

– Посмотрим, как ты откажешься, когда это случится.
– Он затрясся от смеха и пошел прочь от Лили.

Все случилось неожиданно. Однажды их надсмотрщики в небе как-то особенно громко загалдели и засуетились, сбившись в единое облако, а затем появился луч света, и хлеб полетел вниз на сухую землю. Десятки рук взметнулись вверх в жаждущем жесте, но они так желали его, так боролись, подпрыгивая и отталкивая друг друга, что хлеб отлетел и упал прямо у ног стоящей в стороне Лили. Толпа замерла, глазея на нее, не в силах сдвинуться с места, прикидывая, сколько времени потребуется им, чтобы сократить до нее расстояние, и сколько понадобится ей, чтобы проглотить его. Но она стояла какое-то время, как вкопанная, совсем не просчитывая, как побыстрее проглотить хлеб, пока до нее не добежали остальные, а просто глядя в их лица, а затем наклонилась, но как-то неспешно и мягко, без жадности подняла хлеб с земли и стала ломать его на части. Люди, словно загипнотизированные смотрели на нее. А затем она просто пошла к ним с ломтями в руках, и сама протягивала каждому кусочек. Они принимали молча, запихивали в рот, глотали и растворялись в свете и так до тех пор, пока в руках у нее не остался последний ломоть.

Тогда ее глаза встретились с глазами старика.

– Кто ты?
– он взял из ее рук протянутый кусок.

– Лили, - она улыбнулась ему на прощанье, перед тем как он растворился в воздухе.

Свет исчез, а сотни разъяренных надзирателей ринулись к ней сверху, и она утонула в шелесте их крыльев.

Тоска и ветер - так бы она назвала мир, в котором оказалась . Все здесь было серым и унылым. Ветер неустанно разрушал жилища, и потому обитатели жили в руинах, иногда у их комнат не хватало целых стен, а у домов - крыш и верхних этажей. Вокруг царила сырость и запустение. Сквозняки пели грустные песни, дополнявшиеся скрипом несмазанных дверных петель. Покосившиеся проемы окон, их пустые глазницы внушали мысль о заброшенности.

Лили заглянула в одну из комнат, и увидела сидящую на кровати девушку. Та склонилась к старому патефону и слушала поцарапанную пластинку, которая заедала на каждом круге, как только доходила до царапины. Лили аккуратно подхватила ножку с иглой и отвела ее в сторону. Девушка подняла на нее невидящий взгляд.

– Кто ты?
– спросила Лили.

– Бьянка, - ответила девушка.
– Это моя пластинка.
– Она подошла к проигрывателю, и вновь по кругу зазвучала музыка. Бьянка вернулась на место и слушала ее, словно не было ничего лучше на свете.

– Бьянка, - позвала Лили, но та даже не повернулась в ее сторону.

Лили побрела дальше и через стену вошла в другую комнату, где писатель заканчивал очередной лист своей рукописи и затем бросал ее на пол, брал следующий, и все повторялось.

Лили подняла один из листов с пола, чтобы почитать, о чем он пишет, но человек тут же вскинулся на нее:

– Не смейте, оно еще не закончено, вы мне все спутаете. Не трогайте!

– Как можно спутать то, что и так разбросано по полу, - удивилась Лили.

– Уйдите! Подите прочь!
– Он снова с головой ушел в работу над очередной страницей.

Лили все-таки пробежала глазами несколько строчек и осторожно вернула лист на то место, откуда его взяла. Потом, склонившись и уже не беря их в руки, взглянула на другой, и еще один, и еще, и поняла, что все они заполнены подряд одной и той же фразой. Рука писателя на новой странице выводила все то же предложение в тысячный или миллионный раз.

Лили тихо, чтобы не потревожить его, вышла из комнаты, и закрыла бы за собой непременно дверь, если бы таковая была, но писатель сидел, словно на сцене, в декорациях из бумаги.

– Мне кажется, двойственность подобного постулата на лицо, - услышала она мужской голос.

– Но теория гласит, что мы не можем избежать двойственности, как единственно верного метода исследования, - заметил другой.

– Нет, позвольте, тут вы сами себе противоречите...

– Простите, - Лили запуталась в каком-то строительном хламе, и едва не повалилась на одного из них.
– Простите, я не хотела.

– Вопрос желания или не желания - тоже весьма интересная вещь в философских категориях, - заметил один из них, тот, что был повыше.