Ещё один плод познания. Часть 2

Манфиш Алекс

И через два дня он приехал к ней на отцовской машине. Её родители были отчасти обеспокоены, когда она рассказала о своём аэропортно-самолётном приключении, - их, людей традиционного склада, не радовало, что она, будучи знакома несколько часов, почти "объяснилась" с этим пареньком - может быть, и привлекательным, и неглупым, и честным, но... её ли, "нашего" ли это круга человек?.. Тем более, наверное, "одичавший" за годы этой своей солдатской службы, а потом - вместо нормальной учёбы, - неких беспорядочных разъездно-охранных заработков... Но он приятно удивил их - и живой, культурной, почти творчески красивой речью, и тем, что, оказывается, очень много читал и думал. И, конечно, тем, что и по их собственному впечатлению, и по услышанному ими от Аннет в последующие недели - она с ними делилась очень доверчиво, - этот молодой человек, явно уже имевший опыт отношений с женщинами, очень деликатно, без малейших признаков нетерпения, принял и принимал вплоть до свадьбы тот факт, что только венчание позволит ему нечто большее, нежели хождение за руку и поцелуи... Мишель вёл себя с нею так, словно бы эта "традиционность"

была ему не менее важна, чем им и ей самой...

Вот и в этой связи Аннет припоминала сейчас, как действительно повёл он её в в тот свой первый приезд в кино - на крайне неправдоподобный и бесконечно трогательный русский фильм о войне, о женском подразделении, о вступивших в бой с целым немецким отрядом и погибших в этом бою пяти девушках. А когда картина окончилась, потом - они сидели в кафе, - вдруг заговорил об одной из них - посланной, чтобы позвать бойцов находившейся неподалёку части на помощь, но утонувшей по пути... Он умел иногда переживать за образы из кино и книг как за лично знакомых ему людей... По фильму эта девушка, жившая в селе, ещё до войны влюбилась в командированного туда инженера и хотела отдаться ему; но он - очень порядочный, - не воспользовался её наивностью, понимая незрелость её чувств и не будучи уверен в том, что может ответить на них... И вот Мишель с неким оттенком боли и ожесточения в голосе сказал: "А представь, что не был бы он таким порядочным, и была бы у них близость... и если бы даже оставил бы он её потом, а она бы от него родила... но тогда... тогда, Аннет, она на фронте не оказалась бы, она - вместо того, чтобы утонуть, - дитя своё растила бы, понимаешь?.. Пусть даже матерью-одиночкой!.. И ещё представь, что узнал бы он потом об её гибели! Он бы подумал, наверное, - не спас, а погубил я её этой своей щепетильностью!.." И тут, желая, кажется, продолжать, Мишель внезапно вздрогнул, покраснел - что с ним не часто бывало, - и смущённо, прерывисто произнёс: "Аннет, ради Бога, не подумай, что я намёки делаю какие-то..."

Но она и так понимала, что никакие это не "намёки" - нет, его издавна и навсегда томила мысль о невозможности для человека даже в малой степени предвидеть, что повлекут за собой его действия и слова... И Мишель, не удержавшись, всё-таки рассказал - не для хвастовства, а приводя ещё один пример, - о том, как был спасён им на реке школьный товарищ, - "это просто получилось так, я к нему находился ближе всех, иначе кто-то другой прыгнул бы точно так же...", - и о том, что, сложись иначе сыгранный им незадолго до этого теннисный матч, он бы там физически не находился... "и как знать, Аннет, что было бы тогда с Жюлем..."

Вот и теперь! Проверь я работы раньше... не расскажи ему об этом тот сотрудник... не врежься тот грузовик - или это не грузовик был?
– в машину, в которой были девочка с матерью... не решись те люди, те двое, вытащить её... или если бы воспламенилось чуть раньше... Господи, как же я могу о таком думать, это же кощунство - даже думать так, желать такого... но при чём тут "желать", это уже было, произошло... ну, или жалеть о том, что не сложилось иначе... Нет, я ни в коем случае не должна желать никому зла! Мишель должен быть жив, и выздороветь, и все они - тоже! Эта малышка... и ведь... Господи, неужели окажется, что он напрасно на ЭТО пошёл?..

Он пошёл на это, он хотел... хочет спасти... А о НАС он подумал?.. Да, но ведь и те двое, рискнувшие собой, вытаскивая ребёнка, - думали ли в те мгновения о своей дочке, этой самой, одиннадцатилетней?.. О ней и... может быть, у них ещё дети... и о своих родителях... А она - решившись на донорство, - думала ли о папе с мамой?.. Нет, это всё намного сложнее... Вот и Мишель, когда решил отслужить в ТОЙ армии, там, где опасно, сказал ведь родителям - нас тоже некому было бы спасти от террористов, если бы те солдаты жили ТОЛЬКО ради своих семей...

А ради нас? Боже, как же мне не стыдно!.. Резко вынырнуло сейчас неотлучно пребывавшее при ней воспоминание о своей собственной оплошности, которая... ей непередаваемо страшно было думать, к чему эта оплошность могла привести... Да, десять с лишним лет назад - месяцев через пять после случая в метро, - они поехали в августе на неделю в Норвегию, они снимали там, близ фьорда, дачный домик, двухэтажный, деревянный, но оборудованный - на то и Скандинавия, - в соответствии с новейшими стандартами. Там была и детская площадка - удобная, с песком и игрушками. Однажды, в светлое ещё время, под вечер, она, Аннет, готовила салат на ужин, а семилетний Виктор и Матье, которому было около пяти, возились на этой площадке. Возились, но потом - Аннет понимала, что это она недосмотрела, надо было то и дело выглядывать, проверять, что они там делают, - соскучившись, вздумали залезть на крышу по металлической стремянке, наискосок и, казалось, очень устойчиво приставленной к стене. У лесенки были бортики, очень надёжные, и детям было совсем не страшно подниматься наверх; но, когда Виктор, а следом за ним маленький Матье шагнули на крышу, они, ощутив себя на немалой высоте, испугались - тем более, что крыша эта была не совсем плоской, а чуть покатой... Ребята хотели было начать спускаться, но Матье - так потом рассказывали они оба, - задел ногой стремянку, и она с оглушительным грохотом рухнула вниз, придавив небольшое тонкоствольное деревце... Мальчики, при всём страхе, который они испытывали в эти секунды, понимали, что двигаться нельзя, что надо держаться за штыри и выступы, которые, к счастью, там были, и друг за лруга... Они отчаянно закричали, зовя на помощь, и ещё сильнее их закричала выбежавшая на грохот - в невообразимом ужасе, - Аннет... Вот тогда - слава Богу, - и подоспел Мишель, который ходил купаться в холодной морской воде... Он, увидев происходящее, побелел

от ужаса не меньше жены, но при этом быстро "схватил" ситуацию... Подбежал к ней, тихо сказал: "Набери экстренную линию телефонной компании, узнай номер местной полиции и как звонить!.." Затем - встав у стены, под тем участком крыши, где находились дети, чётко - всеми силами стараясь внушить им уверенность в том, что они защищены, - проговорил, ставя как бы печать непреложности на каждом слове "Ребята! Я. Иду. Не. Шевелиться. Ждать!" Это был приказ папы, сильного и знающего, что он делает; и сыновья припоминали потом, что им стало менее страшно, когда они это услышали. Он решил, что должен взобраться наверх, к ним, опасаясь, что они не выдержат долго, что кто-то из них, не дай Бог, сделает всё-таки неверное движение... Он опасался этого, понимая, сколь страшно ощущение высоты: по тротуару уверенно пройдёшь много километров, не боясь соскользнуть на мостовую... ну, а если этот самый тротуар подвесили бы метров на сто над землёй?.. И, тихо прицыкнув на Аннет, обомлевавшую от страха ещё и за него, - полез!.. Он никогда не занимался альпинизмом, но любовь к своим малышам, воля - и ещё тренированность солдата строевой службы, - выручили!.. Хватко цепляясь за выступы на стене, он добрался до балкона под крышей. И, карабкаясь, не переставал, переводя дыхание, повторять детям: "Ребятки, папа здесь, папа с вами, лежите не шевелясь!" И безмолвно молил свою левую, раненую когда-то ногу - не подведи, родная, не застынь сейчас!.. И она - действительно родная, живая, - не подвела... И, поймав не совсем ясно зачем - для украшения, что ли, - торчавшее на краю ската железное кольцо, он полугимнастическим рывком взмыл на крышу; затем накрепко обхватил правой рукой Виктора, а левой зажал под мышкой малыша Матье - ею же уцепившись за какой-то штырь. И тогда громко возвестил: "Аннет, я держу их, не волнуйся, немедленно звони! Малыши, родные, всё, лежите спокойно, я здесь, мы вместе, нам сейчас помогут!.." Она выполнила всё. Дальше были пятнадцать минут, в течение которых она замирала от страха, отойдя метров на двадцать от дома и глядя на них, лежащих плашмя на этой крыше; а Мишель в это время держал ребят стальной хваткой, так, что им даже чуть больно было, и, успокаивая их, рассказывал им о цирковых акробатах, которые здесь и сплясать могли бы... И, наконец, приехала бригада аварийной службы и их - сначала детей, потом Мишеля, - бережно доставили на твёрдую землю. Да ещё и спросили, не хотят ли они подать на хозяев в суд за не убранную, а опрометчиво оставленную и не закреплённую как бы следовало лестницу. Но для Мишеля и Аннет дикой и кощунственной была даже сама мысль о каких-то там денежных "компенсациях" перед ликом этого дарованного Богом спасения; и они, напротив, извинившись перед хозяевами, оставили им вполне адекватную сумму за обрушенную стремянку...

А её, Аннет, виновно лепетавшую "Меня убить мало, как же это я не смотрела за ними?..", Мишель не только ни в чём не упрекнул, - нет, он сколь любяще, столь и непререкаемо сказал ей тогда: "Хватит. Тебе абсолютно не в чем каяться. Недоглядеть может любой. Ты замечательная мама, и я запрещаю тебе изводить себя".

И он появился тогда именно вовремя... опять-таки - и бесконечно, - слава Богу!..

Он всегда думал и думает о нас более, чем о ком бы то ни было, шептала себе Аннет, мчась в такси сквозь темень... Насколько отлынивал он от рутинных хозяйственных дел, настолько трепетно относился ко всему, что касалось лично сыновей и её. И если, например, надо было ехать куда-то хоть чуточку сложным маршрутом, не отпускал её ни с детьми, ни одну, - нет, он вёз их сам и, когда надо, часами ждал, ошиваясь где-то там в буфете при бензоколонке вместо того чтобы отдыхать дома...

И сейчас он, наверное, надеется встать и быть здоровым, как был всегда; и он ведь пишет, что "уже завтра" надеется "восстановиться" и быть в состоянии разговаривать по телефону - якобы из Канады, - со своей мамой, с Виктором, с Матье... и с сестрой, может быть... "Завтра"! Наверное, он имеет в виду - уже сегодня, то есть в ближайший вечер... Реально ли это? Доктора скажут... Он надеется... и я надеюсь... Да, он думал и думает о нас... но он не мог бы простить себе, если бы не попытался спасти... фарфоровую чашечку... или две чашечки...

Что я ему скажу, войдя туда, в послеоперационную, к нему, очнувшемуся? Я сначала поцелую его, а потом скажу - я тоже хочу быть твоей фарфоровой чашечкой!.. Да я же и была ею все годы... была, несмотря на ту трещинку, которую... но это я простила, это я прощаю ему... А фарфоровой чашечкой я стала для него ещё тогда, в самолёте, когда он, обмолвившись, назвал меня "Ноэми"...

Она увидела, что едет уже не по шоссе - мимо фонарей ночной улицы, по городу... И минуты через три водитель сказал: "Мадам, мы приехали". И назвал цену... Она отсчитала деньги... Теперь идти вдоль каменного бортика туда, где, кажется, главный вход... да, точно, шлагбаум, кареты "Скорой помощи"...

Ещё через несколько минут она выскочила из медленно разъехавшейся на третьем этаже лифтовой двери и, глянув на часы - четыре двадцать пять, - вбежала в тускловато освещённый коридорчик хирургического отделения... Вот пост дежурной медсестры... Сестра на месте - довольно молодая, но в чёрных волосах проседь; лицо её приветно оживилось, когда она увидела Аннет...

– Мадам Рамбо?..

– Да, я! Что с ним!?.
– выпалила Аннет ещё почти на бегу...

– Уже на стадии зашивания, через полчаса, если всё, дай Бог, пойдёт так же, его перевезут в послеоперационную.
– Да, подумала Аннет, тот же голос, это та же самая, что ответила по телефону... Сестра набрала на казённом телефоне чей-то номер... в трубке что-то послышалось...
– Люси, там всё нормально?.. Минут двадцать пять?.. Да, приехала...
– Положила трубку, сказала: - Мадам Рамбо, всё по плану, сядьте, отдохните... Хотите чаю или кофе?