Еще шла война
Шрифт:
Горбатюк, не отвечая на вопрос, в свою очередь поинтересовался:
— Кого это ты королевами величаешь?
Пока Шугай говорил по телефону, он немного поостыл. Иначе бы не сдержался и наговорил лишнего.
— Наших забойщиц, кого же еще, — словно удивляясь недогадливости Горбатюка, пояснил Шугай. — Управляющему очень понравилось словечко. Красиво и по достоинству, говорит.
— А буфет на слете будет, не сказал?
— А то как же! Буфет для такого события обязаны организовать. — И замялся. — Может, конечно, не такой, как до войны…
— Это хорошо, что слет с буфетом, — мрачно сказал
— Ты о чем это? — насторожился начальник шахты.
Горбатюк пристукнул палкой о пол.
— А о том самом, начальник, — почти крикнул он, — забойщиц в королевские короны перед начальством венчаешь, а фактически на голодный паек посадил, — глаза его накаленно блестели, голова нервически вздрогнула, и шапка съехала на затылок.
Шугай поморщился, точно от острой внутренней боли.
— Погоди шуметь, — попытался остановить он Горбатюка. Но тот уже не в силах был сдержать себя:
— Ты меня не успокаивай, — лицо его исказила гримаса, ноздри шумно захватывали воздух. — Ты же знаешь, что забойщицы ни в чем не виноваты. Лаву-то завалило не по их вине. У баб животы поприсыхали к позвонкам, а ты им такую неслыханную кару придумал. Где же твоя совесть?!
Шугай догадывался, что произошло какое-то недоразумение, но зная, что Горбатюка так сразу не успокоишь, решил помолчать. «Пусть выкричится».
— Молчишь! — с горькой иронией посмотрел на него Горбатюк.
— А о чем говорить?
— Как это о чем? — удивился тот. — Гусаковой ты дал распоряжение, чтоб бригаде Быловой не отпускали усиленный обед?
Лицо Шугая нахмурилось, потемнело.
— Ну, знаешь, ты на меня такие поклепы не возводи, а то допрыгаешься…
— Не поклепы, а чистая правда. Былова врать не станет. Прихожу в нарядную, а она мне, да не только одна она, все забойщицы с жалобой: так, мол, и так, в столовую поступило распоряжение — пять дней кормить, как всех поверхностных…
Шугай молчал. Он вспомнил, что начальникам угольных участков были даны права распределять среди своих рабочих талоны на усиленное питание и на некоторые дефицитные товары. Видимо, начальник участка Соловьев и воспользовался таким правом.
Шугай снял телефонную трубку, позвонил Гусаковой.
— У тебя есть распоряжение насчет бригады Быловой?.. Кто распорядился?.. Соловьев. Я отменяю его распоряжение. — И не отнимая от уха трубку, нажал на рычаг и сейчас же отпустил его: — Разыщите Соловьева и скажите, чтоб немедленно пришел ко мне.
Горбатюк стоял, глядя в пол, затем обессиленно опустился на стул. Мелкие крапинки пота густо высыпали на его побледневшем наморщенном лбу.
Шугай понимал его состояние, не заговаривал с ним. Бесцельно рылся в ящиках стола, делая вид, будто что-то ищет и никак не может найти.
Соловьев не заставил себя долго ждать. Он быстро вошел в кабинет, стянул с головы шапку, присел к столу.
— Что-нибудь срочное, Николай Архипович?
— Чего уселся?.. — зло уставился на него Шугай. — Я тебя не просил садиться. — Вздувшиеся жилы запульсировали у него на висках.
Соловьев выпрямился, непонимающе испуганно глядя на него. Шугай заметался было по комнате и внезапно остановился.
—
Горбатюк не стал слушать дальше, знал: сейчас Шугай даст полную волю своему распаленному гневу. И вышел.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Круглова жила в постоянных хлопотах и волнениях. Разговор с управляющим, казалось, подхлестнул в ней скрытую энергию, разбудил свежие силы. Особенно много забот доставляла ей подготовка новой лавы. В ней должна работать врубовая машина. На заседании партбюро был установлен срок пуска лавы. Начальника шахты обязали строго придерживаться его.
Находясь все время в бегах, Татьяна редко виделась с Королевым, разве только на производственных летучках у начальника шахты. Да и то не всегда. Его часто вызывали в горком, или он был занят на шахте каким-и-либо неотложными делами. Но Татьяна, что бы она ни делала, всегда чувствовала его озабоченность и участие. Когда ему стало известно о ее ссоре с Шугаем, у него состоялся серьезный разговор с начальником шахты. Королев доложил об этом инциденте и в горком. Видимо, поэтому Чернобай медлил с приказом об ее увольнении, а возможно, и совсем передумал издавать его. Обо всем этом она узнала невольно, подслушав разговор Королева с матерью. Тогда она, Татьяна, притворившись спящей, лежала в боковушке. Ее не столько обрадовала заботливость этих людей о ее судьбе, сколько умилила на редкость трогательная откровенность и доверчивость матери и сына. Татьяне часто приходилось быть свидетельницей их бесед. Поначалу ей было стеснительно, неловко, но вскоре убедилась, что Королевы не делают тайны из того, какими мыслями и заботами они живут.
В этом доме Татьяна чувствовала себя, как в родной семье. Особенно привязалась к Тимке. Всякий раз, когда она возвращалась с работы, паренек подсаживался к ней, читал свои стихи или что-нибудь рассказывал. Как-то он признался: «Знаете, Татьяна Григорьевна, свои стихи я читаю вам первой, а потом даю в газету». «А почему мне первой, Тима?» — поинтересовалась она. «Потому, что вы у нас на шахте самый образованный человек и душа у вас чуткая к поэзии». — И сказав это, почему-то смутился. Она любила этого паренька нежной материнской любовью. Чем-то он напоминал ей сынишку. И хотя Тимка был намного старше, Татьяна верила, что и ее Васик был бы таким же, как Тимка, — способным мальчиком. Когда им случалось оставаться вдвоем, Татьяна чувствовала себя покойно и легко, словно какой-то невидимый добрый дух вдруг снимал с ее плеч гнетущую тяжесть.
Однажды Арина Федоровна рассказала Татьяне о бывших своих соседях Чурсиных. Были они для Королевых, как говорила она, самая что ни на есть близкая родня.
— И в будни, и в праздники мы всегда вместе. Бывало, Чурсины или мы заколем кабанчика, мужики осмалят его, а потом Сергей и Томка взберутся на тушу верхом и давай подпрыгивать. Детишки смеются, и нам весело. А начнем свежевать, все соседи, званые и незваные, пировать сходятся. Хорошо, дружно жили…
Татьяна спросила, где теперь Чурсины. Арина Федоровна опустила глаза и долго молчала, похрустывая сухими пальцами.