Ещё вчера…

Мельниченко Николай Трофимович

Лене Лившицу пришлось затратить массу усилий, чтобы получить разрешение на мое лечение в гражданском учреждении: военная медицина оказалась ревнивой: "не положено!".

Давно известно: тот, кто нам нужен, всегда очень занят. Занят был не только хирург. Все отделение заполнено до краев очередью жаждущих попасть под его нож. Палаты переполнены, часть кроватей установлена в коридорах. На одну из коек в коридоре укладывают и меня. Тем не менее – никто не чувствует себя изгоем: всем уделяется внимание, персонал "крутится" не покладая

рук.

Центр этой вселенной – Александр Иванович Панюшкин. Молодой, красивый, энергичный, всех помнящий, всем помогающий. Прошедшие операцию в нем души не чают: им стало лучше, они выздоравливают. Ожидающие смотрят на него, как на будущего спасителя, ловят каждую его шутку и взгляд. Два-три раза в день он делает обход палат и коридоров. Его приход для страждущих, что появление солнца для зимовщиков на Севере. Обход – быстрый, тем не менее – он успевает увидеть все, услышать каждого. После осмотра, разговора, часто – просто взгляда на страждущего, доктор принимает решения – четкие, короткие, тем не менее – наполненные юмором и улыбкой. Его команда – второй хирург, медсестры, санитарки работают также четко и слаженно: все предписания шефа ловятся на лету и "железно" выполняются.

Первый осмотр меня в коридоре Александр Иванович (дальше – АИ) проводит тщательно: я должен занять какую-то полочку в его собственной классификации пациентов. Кажется мне, что его интересует не только болезнь, но и нечто другое: устойчивость психики и моральное состояние. Мы ведем почти светскую беседу "за жизнь", одновременно врач делает свое дело. Почти нет обычного простукивания рефлексов и укалывания иглой для определения чувствительности. Легкие чувствительные пальцы хирурга пробегают по позвоночнику.

– Здесь больно?

– Больно.

– А здесь?

– Не очень. А тут – очень-очень больно!

– Ну, понятно. Где это вы так повредили себя?

Я коротко объясняю АИ, что поднял тяжелый настил, спасая своих матросов во время шторма. О том, что корабль следовал на атомный полигон, что мы – "кузнецы ядерного щита Родины", я тогда и намекнуть не имел права. А то, что внешнее и внутреннее – "проглоченное" – облучение повреждает в первую очередь все суставы "опорно-двигательного аппарата" я и сам тогда не знал и не мог даже предположить…

Следуют короткие указания сестре, что и когда надо проделать с моим организмом, к чему готовить, что глотать, что измерять, какие анализы сделать. Через неделю должен выписаться больной "Х", и АИ распоряжается поместить меня туда. Сестра напоминает шефу, что это место зарезервировано для больного "Y".

– "Y" немного подождет, мы его положим вместо "Z", так будет лучше.

Между делом спрашиваю у АИ о докторе Цевьяне в Новосибирске, говорю, что меня прочили туда на лечение. Корпоративная солидарность действует, и Александр Иванович мягко объясняет:

– Это вам не нужно. Они там все чистые ортопеды и решают другие проблемы. Нам

же, чтобы освободить нерв, не требуется потрошить всего человека: можно это сделать проще. Кстати, если ваши друзья знакомы с Владимиром Анатольевичем Шустиным, – попросите у него американские инструменты для операции: они тоньше отечественных, меньше придется выкусывать дужку позвонка, быстрее все заживет.

При очередном осмотре выясняется, что мне придется опять делать пневмомиелографию. Я содрогнулся и взмолился:

– Александр Иванович, может не надо? Мне ведь делали ее в Академии не так давно!

– Надо, надо. Вы же не хотите, чтобы я разрезал весь позвоночник в поиске дефектного диска?

Я этого вряд ли очень хочу. Но память о десяти попытках добыть мой родной ликвор на Лесном 2 заставляет меня трепыхаться дальше:

– Там у меня какая-то патология. У вас будут трудности. Может быть, в Академии можно узнать об этом, чтобы не наступать на те же грабли?

Александр Иванович туманно обещает "поспрашивать" и "проверить".

В назначенный день меня, тщательно подготовленного накануне, отвозят и укладывают боком на рентгеновский стол. АИ в полном одиночестве что-то рисует на моей спине. В ожидании санитарок, которые будут сгибать меня в бараний рог, я успеваю рассказать АИ пару анекдотов. Он слегка посмеивается, продолжая разметку.

– Что не получается, Александр Иванович? Я же говорил: там патология!

– Старайтесь не поднимать головы, – отвечает АИ. Я чувствую, что в мой позвоночник уже поступает воздух! Пока я трепался, АИ единолично безболезненно проник в нужное место, откачал ликвор и вдувает уже воздух!!!

… За одного битого двух небитых дают. За меня, сильно битого, можно бы и троих потребовать. Вторую "… графию" я переношу совершенно спокойно. Отказ от твердой пищи – полный, на всю неделю. Чаи – вволю. Лежишь себе вниз головой, набираешься ума…

… Операция назначена на 23 декабря тяжелого 1971 года, когда мне исполнилось 40 лет. Почти два года я нахожусь в штопоре, в основном – падаю, с кратковременными задержками…

Когда на каталке меня везли на операцию, я закрыл глаза. Открыл – увидел лицо своей ненаглядной и распорядился:

– Иди домой, малыш! Мне будут делать операцию, нечего тебе тут торчать…

– Коленька, тебе уже сделали операцию! Все уже позади, все хорошо!

Я страшно удивился, можно сказать – остолбенел лежа, соображая, как это такое важное событие произошло без меня. Прислушался к организму: боль была уже другая, даже кашлять надо было очень аккуратно…

Александр Иванович операций подобно моей делал две в день, после чего без каких либо признаков усталости, как обычно, обходил еще и палаты. Немного позже мы увидели, какой это адский труд – работа нейрохирурга.