Есенин глазами женщин
Шрифт:
Следующий раз она собиралась его повести на диспут о литературной политике, устраиваемый при ЦК партии (весна 1925 г.). Помню, как С. А., уже собиравшегося ехать, я попросила остаться: «Вам не надо ездить, своим присутствием вы ничего не измените. Воронский и другие без вас лучше сумеют отстоять свою точку зрения, а вы не сдержитесь, чего доброго вспыхнет скандал, и это только помешает Воронскому. Да и вам сейчас не надо дергать себя». С. А., как всегда, на секунду задумался, наклонив голову, <и> согласился: «Верно, не поеду, и не надо вовсе». Через несколько минут, радостный, выбежал в коридор: «Идите сюда, Галя. Дайте же я вас поцелую. Вы умная и знаете, что мне нужно». И, к моей большой радости, совсем не поехал.
Странную роль играла Анна Абрамовна в отношении меня и Кати. Я лично всегда относилась к ней хорошо. Ее внутренний облик, иногда ее выходки мне нравились. Она прошла через огонь и воду. Умная и оригинальная, смелая, не останавливающаяся ни перед какими препятствиями, она не могла не нравиться мне. Но я всегда остерегалась ее бестактности, неискренности и политиканства, поэтому всегда была настороже, и только. Ее отношение ко мне и к Кате постоянно менялось. Самое
При мне она расхваливала меня Сергею Александровичу, спрашивала, почему он не женится на мне, очевидно щупая почву. И тут же усиленно старалась вызвать в Е. увлечение кем-нибудь из своих приятельниц (Анна Ивановна Сухарева, Като). Во время его пребывания у Толстой то честила ее последними словами и т. п., то, когда С. А. хотел уходить от Толстой, заводила с ней дружеские отношения, несмотря на просьбу С. А. не делать этого. Во время моей ссоры с С. А. всячески подливала масла в огонь, настаивала, чтобы С. А. запретил Кате бывать у меня и т. п.
В это же время один раз она разыграла возмущенную добродетель: «Я думала, Галя, что ты любила С., а тебе решительно наплевать на него, тебе нужны были его деньги, а сам он тебя мало интересует» и т. д. Настолько деланно было ее возмущение, что я невольно задумалась, ища подоплеку ее выпадов. И вдруг осенило: играет в «историю», как говорил С. А.; развенчивая по очереди меня, Катю, Толстую, она хочет остаться «единственным другом», единственным «преданным» ему человеком. Я моментально сказала ей это, добавив, что в этой игре она может проиграть, что не надо забывать: во времени правда всегда всплывает, и всплывет ее роль, пожалуй в довольно-таки неприглядном виде. Надо было видеть, как поспешно она забила отбой, начав уверять, что ей самой очень больно так думать обо мне и что если она ошиблась, то, конечно, она больше всех рада, что это только ошибка.
И все же винить Анну Абрамовну нельзя. Несмотря на свое тщеславие и частью благодаря ему, она много сделала для С. А. Что в моей ссоре с С. А. сыграла плохую роль – что ж поделаешь, она была не одна; не она, так другие свое дело сделали бы.
Первое время по возвращении С. А. из-за границы постоянным активным собутыльником был С. Борисов-Шерн, бывший сотрудник «Красной нивы» и, кажется, «Известий». На доводы, что С. А. нельзя пить, он отмалчивался или, в буквальном смысле, отмахивался, но вместе с тем упорно спаивал С. А., старался затащить его в какой-нибудь кабак или «к девочкам». Как и все, он знал установившийся порядок: если втянуть С. А. в компанию, то все оплачивает он, вино, извозчики и даже «девочки» – все за его счет. С. А. сам неоднократно рассказывал, как приятели подбивали его пойти к проституткам, прекрасно зная, что проституток он боялся, как чумы. Ему казалось, что они все, все до единой, больны и, в случае чего, они неизбежно наградят и его тем же. Поэтому ни трезвый, ни пьяный он никогда не мог решиться на это – страх преодолевал все. Но приятелям было важно, чтобы С. А. был в компании лишь для того, чтобы он расплачивался. У меня до сих пор есть записка от Борисова-Шерн<а> к С. А.:
«На сегодня достал одну. Пойдем».
Это было в 1923 г. Я С. А. <тогда> меньше знала и, по правде сказать, прочтя записку, почувствовала брезгливость к нему, только позже узнала, что С. А. тут ни при чем.
К той же плеяде принадлежал и Иосиф Аксельрод. Знаю, что в 1921 г., по словам Кати, он подметал мусор в книжном магазине Мариенгофа и Есенина на Никитской. В 1923 г. он уже советский служащий, кажется в 3-й типографии Транспечати. Врезался в память трюк, который «плеяда» выкинула однажды. Зашла я за С. А. в «Стойло». Часов в 12 собрался он ехать домой, но его подбили на минуту зайти в «Привал энтузиастов» (был такой ночной кабак литераторов в Леонтьевском пер.). Е. сорвался. «Сергей Александрович, куда же вы, а домой?» – «Сейчас, сейчас. Я сейчас». А сам уж ничего не слышит, торопится за ними. Приглашая его, меня, чтобы избавиться от моего присутствия, демонстративно не зовут. Конечно, на меня это мало подействовало. Они бегом туда, а я не отстаю. С. А. был уже пьян, но, войдя в «Привал», на минуту опомнился: «Где же Галя? Галя где?» Увидев меня, успокоился. Его тотчас же подхватили и чуть ли не под руки увели, оставив меня одну. Трудно передать мое самочувствие. Непривычная к этим трущобам, одна среди полупьяных и совсем пьяных, наглых, сальных физиономий. Наконец попала в комнату, куда увели С. А. Села с краю у стола, решив, что ни в коем случае не убегу. Попробовал кто-то меня угостить вином, но я его поблагодарила с таким видом, что всякое желание угощать прошло. С. А., стоя за другим концом стола, городит какую-то пьяную чушь, с выкриками, слезами, «бия себя в грудь». Никто его не понимает, но следят за ним с интересом, как смотрят обычно на «рыжего» в цирке. До чего же мне хотелось всем им морды набить (таких только бить надо, более культурных методов воздействия они не почувствуют) за то, что Е. для них паяц, и только. Поили его со всех сторон. Вдруг С. А. встревоженно поднимается: «Галя, где Галя?» Подхожу. «Мне надо ехать домой. Иначе мозг кончится, кончится здесь (показывает на голову). Вы не отходите, сейчас пойдем домой». Но, дойдя до раздевальни, мне пришлось быть свидетельницей разговора, при воспоминании о котором меня до сих пор тошнит. Подходит какой-то тип: «А, Сережа, как ты? Поедем к …» С. А. отнекивается. «Чего ж „нет“? Что, у тебя стоит? Знаешь, у меня стоит, да как еще». И С. А., который мог часами матерщинить, закорчился от такой циничности, смущенно отвечает: «Да, у меня тоже, все время. Ну, пока, пока». Так в школе неразвращенные мальчики, боясь быть поднятыми на смех, стараются не отставать от более опытных, похабных разговоров и пр<очего>.
О родных. Их у С. А.
«Я их знаю, знаю. Только дай и дай. За этим и в Москву ездят. Я для них – дойная корова. Мне не жаль, понимаете, не жаль, но я знаю их – жадные. Туда как в бездонную бочку – сколько ни сыпь, все мало. И все мужики, все такие. Знаете, я не люблю крестьян. Им только деньги нужны. В этом мире им на все наплевать. Только давай. Вы думаете, я люблю деревню? Мужиков? Я их хорошо знаю – каждый только о своем кармане думает».
Помню, как один из «дядьев» (Александр Федорович, брат матери) обхаживал С. А. в 1925 г. в Константинове. Он его поил и всячески старался угодить ему: пел песни, плясал, в любви объяснялся. И через каждые десять минут вворачивал свою заветную думу: «Сережа, дай ты мне 2000 руб., только 2000, торговлю открою». И С. А., очевидно, чтобы полюбоваться, как тот будет продолжать ухаживать, убедительно говорил: «Конечно, дам. Сейчас у меня нет, а приезжай в Москву, у меня скоро будет много денег, ну и дам тогда». Такое же отношение к имуществу С. А. было и у Кати. Сколько раз я объясняла ей, что она никаких прав на его деньги и вещи не имеет и потому должна довольствоваться минимальным, что это преступление – сорить его деньгами. Что С. А. зарабатывает деньги не горбом, а потом и кровью. И если он сам может ими сорить, то никто, кроме него, не имеет этого права. Этого Катя никак не могла понять. Потому что с детских лет, вероятно, благодаря родителям усвоила совсем другие взгляды. И по-прежнему приходила, требовала денег и денег и даже в 20 лет не задумывалась: не пора ли самой начинать зарабатывать? В марте 1925 г. С. А. приехал с Кавказа и, заметив, что Катя небрежно учится, испугался, что ничего из нее не выйдет. Стал резко и грубо ей говорить: «Ты как думаешь, не пора ли на свои хлеба? А? Я тебе больше денег не стану давать. До осени живи, а там, пожалуйста, сами заботьтесь. Шурку я шесть лет буду учить и кормить, а тебе пора уж самой думать».
К Кате у С. А. была какая-то болезненная, тревожная любовь. Он знал, что они во многом похожи друг на друга, как близнецы, что воспринимают и чувствуют почти одинаково. Знал свои ошибки и страшно боялся повторения их Катей. Кроме того, он не раз говорил, что он имел право на многое, потому что знал себе цену, а ей этого нельзя. На мои утверждения (я тогда очень верила «в Катю», в ее одаренность и ум), что Катя умная, не раз говорил: «Нет, хитрая она. Все в ней – хитрость, а не ум. Я не такой – я все-таки хороший, а она все хитрит, хитрит». Разговорами о деньгах он хотел заставить ее задуматься о будущем и испытать ее гордость. Однажды после такого разговора с Катей, повторявшегося последние месяцы изо дня в день, он сказал мне: «Нет, нет, она не такая, как я, как вы, как Шурка. Она – паразит». Вообще Катя в жизни С. А. совершенно невольно была злым гением, постоянно нарушая и без того неустойчивое душевное равновесие его и, кроме того, опять-таки невольно, являясь камнем преткновения с окружающими. Трудно представить, но я хорошо знаю, что в разрыве С. А. с Мариенгофом (которого С. А. очень любил) она сыграла главную роль, хотя С. А. почти не говорил об этом. А корни были вот в чем. Когда С. А. был за границей, денежные дела у Мариенгофа были очень плохи. «Стойло» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с Мартышкой [45] , ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали. Я это знаю от лиц, живших в одной квартире с ними. Катя, по ее словам, не знавшая нужды при С. А., неоднократно обращалась к Мариенгофу, зная, что часть денег из магазина принадлежит С. А., но денег не получала. Не зная, а может быть, по легкомыслию не желая вникнуть в положение Мариенгофа, она возмущалась и, кажется, даже писала С. А. о том, что Мариенгоф не дает денег. Во всяком случае, по возвращении <Есенина> из-за границы она говорила об этом С. А., который, как и следовало ожидать, страшно обозлился на Мариенгофа. Как оказалось, Сахаров, во время пребывания С. А. за границей, купил у Мариенгофа их книжный магазин, кстати сказать, уплатив только небольшую часть денег. Вскоре после возвращения С. А., за что-то ругая Мариенгофа, добавил: «А вы не знаете, как его не любит моя сестра, терпеть его не может». Тогда я еще не видела и не знала Катю. Позже эта фраза многое мне уяснила в резкой перемене отношения С. А. к Мариенгофу. Навело на эти размышления письмо Мариенгофа к Старцеву. С. А. как-то раз, возмущенный, показывал мне фразу из письма Мариенгофа: «Из-за границы Сергей пишет о сестре. Придется и ей уделять кое-что». Вот это «придется» С. А. не мог переварить, понимая его как нежелание, а не как невозможность «уделять».
45
Домашнее прозвище жены Мариенгофа Анны Никритиной.
Трудно передать, сколько нервов было истрепано из-за Катиной «девственности». Началось это в 1923 г., когда ему показалось, что Катя интересуется Приблудным. Слишком длинно описывать все разговоры, советы «класть компрессы», если «чешется», и т. п. К моему ужасу, эти разговоры заводились, для пущего устрашения Кати, в присутствии посторонних людей и ее самой. Иногда хотелось просто побить С. А. за его дикий цинизм, с которым он распекал Катю. Опять-таки позже поняла. Он боялся за нее, зная себя и свою несдержанность в отношении женщин, боялся, что Катя пойдет по тому же пути. Тем более боялся, что Катя – женщина, и ей не простится то, что легко прощается мужчинам.