Есенин. Путь и беспутье
Шрифт:
Георгий Иванов, когда до эмигрантского Парижа дошла весть, что Сергей Есенин покончил с собой в ленинградской гостинице «Англетер», вспоминая начало его городской и горькой славы, писал: «Из окон этой гостиницы виден, направо за Исаакием, дворец из черного мрамора – дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высится здание Государственного контроля… В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической жизни и в обоих частым гостем бывал Есенин. Не раз, вероятно, сквозь зеркальные окна кабинета графа Валентина Зубова он смотрел на приютившийся на другой стороне площади двухэтажный “Англетер”. Смотрел, читая стихи, кокетничая, как всегда, нарочито мужицкой грубостью непонятных слов:
Пахнет рыхлыми
У порога в дежке квас,
Над печурками точеными
Тараканы лезут в паз.
Прелестно… Прелестно… Аплодисменты, любезные улыбки – Сергей Александрович, Сережа… Прочтите еще или, еще лучше, спойте. Вы так грациозно поете эти… как их? Частушки… Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня… Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости. И среди всего этого звонкий голос Есенина, как предостережение из другого мира, как ледяной ветерок в душистой оранжерее…»
Есенин конечно же понимал, что для завсегдатаев Зубовских вечеров искусств он всего лишь занятная игрушка. Но среди них были и поэты, и он сильно надеялся, что хотя бы поэты отнесутся к нему как к равному, «без блядской снисходительности». К концу 1915 года Есенин шапочно перезнакомился чуть ли не со всеми питерскими литературными знаменитостями, за одним досадным исключением: ни Гумилеву, ни Ахматовой его все еще не представили. С самим Горьким и то довелось чуток побеседовать, а перед Рождеством председатель неонароднического общества «Страда», известный в ту пору литератор Иероним Иеронимович Ясинский даже свозил его в Пенаты, на смотрины к Репину. Клюева в Пенаты не взяли: при упоминании этого имени смиренный Миколай ярился. То «гнал лихо двуперстным крестом», то плевался, не мог простить великому живописцу картину «Крестный ход в Курской губернии». Из Пенат Есенин вернулся на Черную речку, на дачу к Ясинским. На Фонтанку к Клюеву он ехать отказался. Тут и отпраздновал свое первое городское Рождество. А утром позвонил Клюев. Дескать, сговорился с Гумилевыми, они в Царском и готовы принять. Молоденькая дочь Ясинского Зоя вспоминала, что Есенин, предвкушая эту встречу, почему-то очень волновался, еле дождался назначенного срока. Страшно, мол, увидеть женщину-поэта, которая выносит на люди «сокровенное своей души».
Ахматову, как уже упоминалось, Есенин впервые увидел в Зале Армии и Флота еще в марте 1915 года. На благотворительном концерте в пользу раненых воинов, где она читала стихи, посвященные памяти сгинувшего в «огне войны» юного друга. Четырнадцатилетней гимназистке Нине Берберовой королева Серебряного века показалась эффектной, но не очень-то молодой – «лет под тридцать». Есенин следов возраста конечно же не заметил. И потому что был близорук, и потому, что видел лишь сияние славы и блеск ярко-белого платья… Потом, летом, были разговоры с Лёней Каннегисером о привезенных им в Константиново «Четках», а осенью – и с Клюевым. Обливая тонким ядом «собачью публику», примадонну легендарного подвальчика «Бродячая собака» он почему-то не задевал. А если и задевал, то так, что и не поймешь с лету, хула это или хвала:
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел и воздух пуст.
Про Данте и пещеры Есенин не понял, а вот «жасминный куст» запомнил. Ослепительно белое платье высокой и тоненькой женщины – там, далеко, на эстраде, и впрямь было жасминного цвета…
Клюев ждал его на царскосельском вокзале, с билетами (не поскупился, хитрован, подлизывается!) и пачкой свеженькой «Биржевки»: две тебе, в папочку, две Анне Андреевне, рождественский презент. Тут, Сереженька, вся питерская литературная знать, и ты среди нобилей. Ликуй, голубь.
Царское встретило визитеров тьмой египетской и густым снегопадом. Чтобы не заплутать в метели, взяли извозчика. «Приехали. Дом с мезонином немного присел на фасад…» Через полгода, в июне, получив увольнительную по случаю операции аппендицита, Есенин разыскал этот дом. Жасмины были в полном цвету, но ни Анна
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
«Край любимый: сердцу снятся…», 1914 Отложила газету, съежилась в кресле и замолчала. Помалкивал и Гумилев, курил папиросу за папиросой, закинув ногу за ногу; это получалось у него красиво – ноги длинные, башмаки щегольские. Зато непьющий Клюев, высосав для сугрева рюмочку предложенного хозяином коньяка, разошелся. Читал сам, уломал Есенина, земно поклонился хозяйке. Свои Ахматова читать отказалась, прочла мужнины, не подымая глаз, кутаясь в огромный пуховый платок:
И святой Георгий тронул дважды
Пулей не целованную грудь.
Гумилев усмехнулся – одними губами и ответил – тоже стихами:
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все его товарищи заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной.
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву.
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
Опустив голову, Есенин искоса наблюдал за Анной Андреевной. Худое, горбоносое лицо было плотно захлопнутым, но он готов был поклясться, что прочитанное Гумилевым супруга воина слышит впервые. Наблюдал он и за Клюевым и тоже угадал вопрос, какой Николай чуть было не задал автору: продолжит ли «Биржевка» публиковать и в новом году его корреспонденции с театра военных действий, то бишь «Записки кавалериста»? Угадал потому, что тот же вопрос чуть было не слетел и с его языка. Накануне, у Ясинских, Есенин прочитал все шестнадцать выпусков «Биржевых ведомостей», где «Записки» были опубликованы. (Зоя Иеронимовна обожала Гумилева и аккуратно собирала все его публикации.)
Молчание становилось неловким. К счастью, в гостиную вошла старшая хозяйка и пригласила гостей к столу. Несмотря на «отсутствие еды в городе», рождественский стол на Малой, 63, был если и не по-довоенному изобилен, то все же домовит и наряден. А главное – в столовой было тепло. Анна Андреевна скинула теплую шаль (под серым деревенской вязки платком оказался другой – шелковый, розовый) и чудесным образом преобразилась. Похорошела, помолодела, утратила «царственность», стала почти похожей на «красивую солдатку», и Есенин вспомнил ее стихи – их твердил Каннегисер, когда бродили с ним летом по Рязанщине, по проложенным богомолками монастырским тропам: