Есенин. Путь и беспутье
Шрифт:
И сомневаться не приходится: с Есениным было бы то же самое, привези он из отпуска очень хорошенькую и трудолюбивую невесту. И квартиру казенную тут же бы предоставили, и работу для супруги мигом нашли – в царских лазаретах почему-то всегда не хватало ласковых и умелых женских рук. Не говоря уж о том, что женитьба утихомирила бы Клюева, порядком поднадоевшего «жавороночку» с поганой своей «любовью». Разумеется, это всего лишь гипотеза. И тем не менее зачем-то Есенин приезжал в ноябре 1916-го в Константиново? Причем всего на неделю. Чтобы навестить родных и передать деньги? Не такой уж нежный он сын, чтобы делать утомительные дальние концы только для того, чтобы расцеловаться с родителями! А деньги – что? Деньги сподручнее отправить почтовым переводом. Уж не затем ли приезжал, чтобы выяснить наконец отношения с Анной? Дединово не дальний свет, осенняя беспутица кончилась, дороги стали, а деньги, дабы уговорить самого несговорчивого «возницу», у Сергея Александровича были. Словом, невероятное вполне может превратиться в возможное, особенно если наложить гипотетическое предположение на уже цитировавшиеся в неполном виде свидетельские показания Ивана Грузинова. Его воспоминания, кстати, важнее многих, поскольку в окружении поэта (в начале двадцатых годов) он был новеньким и ни с кем из тех, кто мог бы догадаться, к какой женщине тайно ездил Есенин в деревню, знаком не был. Прочитаем же внимательнее его рассказ.
«1921 г. Весна. Богословский пер., д. 3. Есенин расстроен. Усталый, пожелтевший, растрепанный. Ходит по комнате
Весна 1921 года – Анна Сардановская умерла в апреле 1921-го. Приезжал, приходил тайно… Никто об этом не знает… Долгое время считалось, что Есенин по обыкновению интересничает, сочиняет очередную красивую сказку про утаенную любовь, пока в 1998 году Юрий Львович Прокушев не опубликовал (частично) хранившийся у него с шестидесятых годов дневник Анны Сардановской, а также записанные им воспоминания знавших ее людей («Слово», 1998, № 6). Для нашего сюжета особенно интересен следующий фрагмент из этой публикации: «Вторая жена В. А. Олоновского, Александра Петровна Олоновская, во время беседы с ней в 1966 году рассказала, что Есенин виделся с Анной Сардановской после ее замужества. Причем поэт передал ей свой сборник с дарственной надписью и кроме этого автограф одного из своих стихотворений. И еще: Есенин переправил в дарственной надписи фамилию “Алоновская” (ошибочно написанную им первоначально)».
Сомневаться в достоверности рассказа Александры Петровны Олоновской не приходится. Возводить напраслину на покойную первую жену мужа ей незачем (дела давно минувших дней). А такую подробность, как ошибка в фамилии, не придумаешь. Весь вопрос в том, когда именно состоялась эта встреча? Известно, из той же публикации, что Анна Сардановская и Владимир Олоновский зарегистрировали брак 4 февраля 1920 года в Дединовском волостном ЗАГСе. Однако константиновские старожилы почему-то уверяли, что внучка отца Ивана вышла замуж в 1919-м. Может быть, речь шла о венчании – не то чтобы тайном, но как бы особенной огласке не подлежащем? И не где-нибудь, а в константиновской «зеленой церкви»? На втором году новой революционной эры это вряд ли можно было сделать по месту жительства жениха и невесты без риска остаться без работы. Церковь и церковные ритуалы пока еще никто не отменял, но преподаватели школ, в том числе и земских училищ, уже выступали с требованиями отмены уроков Закона Божия. И если Анюта и Владимир Олоновский действительно венчались в Константинове и если обвенчал их по-тихому отец Иван, то Есенину конечно же об этом немедленно сообщили: беспроволочный телеграф между Константиновом и Москвой действовал безостановочно. Вот и известие о смерти Анны Алексеевны от родовой горячки 8 апреля 1921 года в дороге не задержалось… А если это так и односельчане поэта не ошиблись, то невольно возникает вот какое предположение: уж не связано ли свидетельство второй жены Олоновского с загадочной надписью на конверте, которую Анна Алексеевна сделала в 4 часа утра 10 июля 1919 года? Вот как описан этот документ в публикации Ю. Л. Прокушева: «…Дневниковая запись Анны Сардановской сделана ею на лицевой стороне маленького конверта из белой бумаги. В конверте находились ныне поблекшие от времени четыре лепестка белой розы, положенные ею почти семьдесят лет назад. Всю лицевую часть конверта занимает взволнованно-тревожная надпись: “10-е июля 1919 год. 4 часа утра. Очень тяжелые воспоминания: лепестки белой розы, подаренной Володе, – распалися, покрыв собою пол – подобно снежной холодной пелене, заглушающей собой много жизней (на время)”».
Для суеверной женщины внезапная смерть розы, которую она когда-то подарила будущему мужу, – плохая примета. Но почему эта осыпь, подобно снежной пелене, «заглушает» собой не две их жизни, а много жизней? И что за тяжелые переживания предшествовали процитированной взволнованно-тревожной надписи на белом конверте? И почему, собирая их, Анна вложила в конверт только четыре сухих лепестка? Не потому ли, что в драме ее жизни четыре действующих лица? Она сама, тот неизвестный А. Ф. Ш., фигурирующий в дневниковых записях 1912–1915 годов, предмет ее «преступной страсти», Владимир Алексеевич, которого она так давно и так спокойно любит, но почему-то все не дает и не дает согласия на брак, ну, и, конечно, Есенин, детский ее «жених»? Казалось бы, уж тут-то все-все ясно: нет, нет и нет! Так ведь не отстает, ищет встреч, дарит книги, стихи. А поддалась бы на его уговоры? Что было бы? А то же, что и с Анной Романовной Изрядновой, о которой так хорошо говорит брат Николай! Даже в письме Сергей проговорился: буду, мол, пить пиво и вспоминать тебя. Бросил бы как пустую пивную бутылку…
Можно соглашаться или не соглашаться с предпринятой мной попыткой истолкования записи в дневнике Сардановской, но одно несомненно: в июле 1919-го или в июне 1920-го Есенин виделся с замужней Анной и подарил ей свою книгу, скорее всего это была «Голубень». И все-таки, на мой взгляд, встреча состоялась не в 1920-м, а в 1919 году. Правда, ни одна из хроник в июле этого года отъезды поэта в рязанском направлении не фиксирует, но, во-первых, Есенин говорил Ивану Грузинову, что о его наездах в деревню никто не знал и что он всегда приезжал к умершей женщине тайно. А во-вторых, известно, что на первую декаду июля 1919-го года в помещении Всероссийского союза поэтов был анонсирован литературный вечер с участием Есенина, на котором он почему-то не появился. Известно также, что 9 июля, с утра пораньше, он, получив приличный аванс в Госиздате, внезапно исчез и объявился на Петровке, где квартировал тогда Анатолий Мариенгоф, лишь к вечеру 11 июля. Что касается приложенного к сборнику автографа, о котором сообщает вторая жена Владимира Олоновского, то тут разброс предположений и шире, и гадательней. С равной вероятностью можно допустить и беловой экземпляр «Не бродить, не мять в кустах багряных…» с посвящением, в печатном тексте отсутствующим, и «За горами, за желтыми долами…» (напечатано с посвящением, но в состав сборника не вошло), а может, и ностальгический экспромт 1918 года «Вот оно, глупое счастье…» Короче, некий знак, свидетельствующий, что он, Есенин Сергей, все еще полон «наплывом шестнадцати лет». Короче, если мы знаем, что Есенин виделся с Анной Алексеевной и после ее замужества, то почему бы не допустить, что он приезжал к ней в деревню и в ноябре 1916-го, когда девушка его мечты была еще свободна? Тогда расхожее представление, что стержнем, на котором держится любовный сюжет «Анны Снегиной», являются отношения автора с Лидией Кашиной, сильно упрощает творческую историю поэмы. Другое дело, что несостоявшийся роман Сергея Есенина и Анюты Сардановской из тех романов, «где жизнь», по выражению князя Вяземского, «играет роль писца». А этот писец к 1924 году, когда Есенин, удрав на Кавказ, решил сделать из него «прекраснейшую поэму», успел накрутить на сей стержень великое множество событий и открытий («Какое множество открытий за мною следовало по пятам…»). Поэту, чтобы рассказать о времени и о себе, пришлось их учесть. Но об этом позднее, а пока вернемся вместе с Есениным в Царское Село – осенью 1916 года оно еще царское.
В послеоктябрьские годы Есенин неоднократно, слегка варьируя текст, но сохраняя главную мысль, настаивал: если бы не революция, он почти наверняка так и застрял бы на воспевании ложноклассической Руси в том стилизованном царскосельском варианте, какой культивировался и навязывался как образец и Клюевым, и его высокими покровителями, а пуще всего – царствующей четой. Как правило, такого рода откровенности вызывали у проницательной критики всепонимающую
Глава восьмая Время мое приспело… Январь 1917 – апрель 1918
Вхронике Василия Шульгина [46] , убежденного монархиста, редактора и издателя скандально известной газеты «Киевлянин», так описаны предшествовавшие падению монархии и отречению Николая Второго первые дни 1917 года: «Я получил в Киеве тревожную телеграмму Шингарева, он просил меня немедленно вернуться в Петроград. Кажется, я приехал 8 января. В этот же день вечером Шингарев (думец, умеренный либерал, один из министров Временного правительства первого состава, зверски убитый красногвардейцами в январе 1918 года. – А. М .) пришел ко мне.
– В чем дело, Андрей Иванович?
– Да вот плохо… Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти… Революция – это гибель, а мы идем к революции… Да и без революции расклеивается с чрезвычайной быстротой…»
Андрей Иванович Шингарев не паникер. Под плугом бури уже не «ревет», как представляется Есенину, уже сползает в пропасть кровавой смуты русская земля, а царь с царицей все еще безмятежничают в своем уютном Селе. Безмятежен с виду и Есенин, авось пронесет. И действительно, судьба по-прежнему не оступается, хранит своего избранника. Нетрудно, к примеру, спрогнозировать, что было бы с ним, когда бы «Голубень» с посвящением императрице выскочила в свет до 27 февраля 1917 года! А если бы представители революционной власти застали его либо в квартире, либо в офисе Д. Н. Ломана, когда ввалились туда с ордером на его арест? А ведь такой крутой биографический поворот (налог на царскосельские радости) вполне вероятен. Известно, например, что 12 февраля, за две недели до «упразднения» монархии, Есенин был приглашен «адъютантом императрицы» на новоселье. Жизнь, однако, распорядилась так, что ввиду осложнения фронтовой обстановки царица ужала до минимума штат своих санитарных частей. Есенин в число необходимейших тыловиков не попал и 22 февраля 1917-го приказом Д. Н. Ломана был исключен из состава Петербургского бегового общества. (Беговым обществом фронтовые остряки окрестили столичный гарнизон, укомплектованный уклонистами, то есть теми, кто под всякими предлогами уклонялся от отправки на фронт, а ежели и пошлют, силой принудят – непременно «сбегут».) Есенина принудили, отправили «своим ходом» в Могилев, в распоряжение командира 2-го батальона Сводного пехотного полка. В одной из автобиографий поэт называет этот батальон дисциплинарным: «Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя». К сожалению, это чистой воды дезинформация. Полученное Есениным новое назначение не свидетельствует о царской немилости. Полк, в который санитар Царскосельского военно-санитарного поезда «угодил», хотя и был пехотным, но назывался так: Собственный ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Сводный пехотный полк. («Сводный» значит укомплектованный тщательно проверенными лицами, как офицерами, так и нижними чинами.) Расквартирован он был в Могилеве. В Могилеве находилась и Ставка Верховного Главнокомандующего, куда государь император, выехав почти одновременно с командированным для его охраны Есениным, прибыл на следующий же день. А вот Есенин, устраивая свои литературные дела, чуток припозднился и угодил в транспортную пробку. Железнодорожные рабочие, взбунтовавшись, вздумали по собственному почину задерживать воинские составы. О том, что произошло в дальнейшем, Есенин поведал только одному человеку – Иванову-Разумнику. «До Могилева, – рассказывал он Разумнику Васильевичу, – я так и не добрался. В пути меня застала революция. Возвращаться в Петербург я побоялся. В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигануть в кусты: я уехал в Константиново. Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава Богу, благополучно…»
И ведь и впрямь обошлось. Новая демократическая власть, решив, что использовать известного поэта в качестве санитара нецелесообразно, направила Есенина в офицерскую школу, вручив следующий аттестат: «Дан сей санитару Полевого военно-санитарного поезда № 143 Сергею Александровичу Есенину с тем, что возложенные на него обязанности с 20 марта 1916 года по 17 марта 1917 года исполнялись им честно и добросовестно и в настоящее время препятствий к поступлению Есенина в школу прапорщиков не встречается».
В школу прапорщиков Сергей Александрович, как известно, не явился, а в уже упоминавшейся автобиографии (1923 года) объяснил свой «непатриотический» поступок тем, что был занят куда более важной для революции работой: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине». К крайне занимательной истории этой автобиографии, при жизни поэта не опубликованной, мы, может быть, еще и вернемся, а пока напомню: в автобиографических текстах, предназначавшихся для печати, щекотливый сюжет дипломатично опущен, как говаривал сам Есенин, «под тире». Проговорился он только в «Анне Снегиной»: