Есенин. Путь и беспутье
Шрифт:
Пугачев, как видим, говорит не о мужиках, а о черни, то есть о «простолюдстве». На мужиков, что явствует из первой же сцены («Появление Пугачева в Яицком городке») у него, как и у Колчака, особой надежды нет. Но тем и ужасал Верховный Правитель новорожденную Советскую власть, что собрал под свои знамена «всяких племен и пород представителей»: казаки, купцы, кулаки, юнкера, церковнослужители, старообрядцы, мусульманские отряды «Зеленого знамени» и даже (!) отдельный батальон «Защитников иудейской веры». А последняя строка в процитированной строфе: «К черту султана с туретчиной»? Никого из предлагаемых комментаторами кандидатов на роль Второго Пугача «к султану с туретчиной» и воротом не притянешь. Кроме, разумеется, А. В. Колчака, которого и притягивать не надобно. Назначенный командующим Черноморским флотом в июне 1916-го, он уже к концу года «запер» корабли «османов» и их германских союзников в турецких портах, о чем, находясь на борту линейного корабля «Императрица Екатерина», упоминал наискосок в мартовских, за 1917 год, письмах к Анне Васильевне Тимирёвой: «Всю ночь шли в густом тумане <…> под утро прояснило, но на подходе к Босфору опять
Положение № 2
Есенинский Пугачев, предлагая сподвижникам план спасительного отступления, упоминает Монголию, что, согласитесь, выглядит несколько странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Колчака ничуть не странно. Вот что пишет Павел Зырянов: «В окружении Колчака <…> был выдвинут план – идти в Монголию. К границе Монголии от Нижнеудинска шел старый, почти заброшенный тракт длиной в 250 верст. Перевалы в Восточных Саянах <…> зимой были почти непроходимы. Перейдя границу, следовало идти в Ургу (ныне Улан-Батор) – тоже по гористой местности. Ближе Урги никаких городов и селений не было. Могли встретиться только монгольские кочевья <…> Колчак страшно загорелся этим планом, который напоминал ему предприятия его далекой молодости».
Как и Пугачев, Колчак уверен, что его личный конвой последует за ним. Не последовал никто. Даже единственный в отряде морской офицер предложил Адмиралу спасаться в одиночку и так объяснил свое решение: «Нам без Вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет…»Положение № 3
В «Пугачеве» поражение под Самарой истолковывается как знамение, предвещающее беду. («Около Самары с пробитой башкой ольха, Капая желтым мозгом, Прихрамывает при дороге… Все считают, что это страшное знамение, Предвещающее беду».) Во времена пугачевщины Самара также не раз переходила из рук в руки, но страшным знамением ее потеря не воспринималась. В 1919-м – это и впрямь знак беды, ибо тогдашние железные пути были устроены так, что попасть из Сибири в Центральную Россию можно было только через Самару.
Но откуда все вышеизложенное могло стать известным Есенину, ведь советская пресса по распоряжению Ленина (не распространять никаких вестей, не печатать ровно ничего) либо глухо молчала, либо тишком занималась распространением дезинформации? Во-первых, летом 1920-го до Москвы добрался брат Александра Кусикова, деникинский офицер (тот самый Рубен, из-за которого Есенин в октябре 1920-го угодил в ВЧК), а от Сандро Кусикова и вообще от Кусиковых поэт своих политических настроений не скрывал, равно как и они от него. Во-вторых, в июле того же двадцатого года Сергей Есенин в спецвагоне земляка и приятеля Мариенгофа Григория Колобова безнадзорно разъезжал по только что освобожденным от «беляков» южным провинциям, и с кем и о чем он там собеседовал, известно только Господу Богу. Колчаковцы рассредоточились по всей России… В-третьих. По капризу Случая первым биографом Колчака стал Сергей Ауслендер – приятель Ахматовой, ученик Гумилева и родной племянник Михаила Кузмина. В статусе военного корреспондента еще в 1918 году он пробрался в Омск и, как вспоминают очевидцы, заразившись общей влюбленностью в романтического Адмирала, в начале 1919-го напечатал в омской газете «Сибирская речь» серию посвященных ему очерков. Правда, в Питер первый биограф Колчака вернулся только в 1922-м, и все-таки не исключено, что какая-то связь между дядюшкой и племянником существовала. Основание для такого допущения дают стихи Кузмина, написанные некоторое время после публикации очерков Ауслендера, но до начала осенних неудач Сибирской армии:Неужели…
Вечно будем сидеть в пустом Петрограде,
Читать каждый день новые декреты,
Ждать, как старые девы…
Когда придут то белогвардейцы, то союзники,
То Сибирский адмирал Колчак.
В-четвертых. Хотя арест неудобного Правителя организовали союзники, исполнение смертного приговора поручили команде, составленной из левых эсеров, у которых с Есениным – давняя дружба, а с Колчаком – давние счеты и стойкая взаимная неприязнь. Торжествовали эсеры недолго. Месяц спустя большевики вывели их изо всех властных структур, и они, как и колчаковцы, группами и поодиночке устремились в Центральную Россию.
И последнее. Изобилие золотых имажей не единственная особенность поэтики «Пугачева», рассчитанной, по замыслу автора, на «синедрион толкователей». Внимательные читатели, ежели вздумают с текстом в руках следовать за ходом моих соображений, наверняка обратят внимание на то, что Есенин словно бы путает сентябрь с октябрем, хотя технической (рифменной, интонационной или климатической) необходимости в этом нет. Цитирую: «Знать, недаром листвою октябрь заплакал. Это осень вытряхивает из мешка Чеканные сентябрем червонцы». Некоторые есеневеды объясняют путаницу в месяцах забывчивостью, то бишь рассеянностью. На самом деле перепутать сентябрь с октябрем Есенин не мог. Особенно, напоминаю, после «Кобыльих кораблей», где об октябре 1917-го сказано: «Злой октябрь осыпает перстни С коричневых рук берез». А чтобы стало яснее ясного, о каком октябре и о каком октябрьском ветре идет речь, уточнено в том же тексте, да так недвусмысленно, что и самому непонятливому не нужен «целый синедрион толкователей»: «Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего».
Кстати, первой, кто «присвоила» этот обоюдоострый образ, была Ахматова, правда, для стихотворения, в печать не предназначавшегося. Потому, думаю, и поставила заглавную букву там, где у Есенина из подцензурных соображений строчная: «Прославленный Октябрь, как листья желтые, сметал людские жизни».
Но и сентябрь оказался в тексте драмы не случайно, и не только потому, что Пугачева схватили в сентябре. 1 сентября 1921 года Есенин, как и все, прочел распечатанное во всех центральных
Глава пятнадцатая О вреде путешествий… Осень 1921 – август 1923
В ту же смутную осень 1921-го в мастерской примкнувшего к имажинистам художника Георгия Якулова Есенин впервые увидел Айседору или, как ее переиначили на русский лад, Изадору Дункан. Приехала Айседора поздно, в первом часу ночи. Впрочем, приехала – не то слово: явилась. Явилась и поразила воображение Есенина: не женщина, а диво, и впрямь заморская жар-птица! Мариенгоф, видимо, присутствовавший при этой судьбоносной для обоих встрече, так описал ее в «Романе без вранья»: «Красный хитон, льющийся мягкими складками, красные, с отблеском меди, волосы, большое тело. Ступает легко и мягко. Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине. Маленький нежный рот ему улыбнулся. Изадора села на диван, а Есенин у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала:
– Solotaia golova!
Было неожиданно, что она, знающая не больше десяти русских слов, знала именно эти два. Потом поцеловала его в губы. И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, изломал русские буквы:
– Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
– Tschort!»
В четвертом часу утра Дункан и Есенин уехали, а некоторое время спустя, когда сгорающий от любопытства и зависти Мариенгоф навестил друга в роскошном особняке на Пречистенке, отведенном знаменитой босоножке под ее школу (Дункан приехала в красную Россию, чтобы учить русских детей Танцу Будущего), Айседора по просьбе Есенина исполнила для него свой коронный номер – танго «Апаш». Мариенгоф запечатлел первое в России исполнение покорившего Европу мини-шоу в щегольской прозе, Есенин – в гениальных стихах.
Мариенгоф, «Роман без вранья»:
«Страшный и прекрасный танец. Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет, судорожными пальцами сдавливала горло. Беспомощно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани. Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего прозрачного партнера. Есенин был ее повелителем, ее господином… И все-таки он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи, безвольный и трагический. Она танцевала. Она вела танец».
Есенин, из цикла «Москва кабацкая»:
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
Но нечаянно гибель нашел.
Встреча с Дункан и впрямь оказалась для Есенина гибельной. До романа с легендарной американкой, давно, после гибели детей, «злоупотреблявшей алкоголем», длительных запоев, как уже говорилось, за ним не водилось. Да, он пил («заливая глаза вином»), но от случая к случаю, как «сто тысяч таких в России». Годы, проведенные в законном браке с мировой знаменитостью, превратили пагубную привычку в болезнь. Сыграло свою роль и вот какое обстоятельство, его упоминает дочь поэта Татьяна в документальной повести «Дом на Новинском бульваре»: «Отец действительно был болен. Он приехал в Соединенные Штаты, когда там был “сухой закон”, поэтому, как и другие, пил какие-то ядовитые суррогаты».
Ядовитые суррогаты сгубили не только Есенина, но и Дункан. 5 мая 1922 года из Москвы в Берлин улетела сорокачетырехлетняя красивая и элегантная женщина, выглядевшая гораздо моложе своих паспортных лет. Вот какой накануне бракосочетания запомнил ее Илья Шнейдер: «Айседора смущенно подошла ко мне, держа в руках свой французский “паспорт”:
– Не можете ли вы немножко тут исправить? – еще более смущаясь, попросила она.
Я не понял. Тогда она коснулась пальцем года своего рождения. Я рассмеялся – передо мной стояла Айседора, такая красивая, стройная, похудевшая и помолодевшая, намного лучше той Айседоры, которую я впервые, около года назад, увидел…»
Через год с небольшим в Россию вернется почти старуха, и новоявленные спутники Есенина, те, кому не довелось познакомиться с ней раньше, гадали: сколько же лет жене Сергея, сильно за пятьдесят или шестьдесят с гаком?
Разумеется, и в России подавляющее большинство горьких пьяниц пили всякую дрянь, но Есенин в те годы твердо придерживался правила: спирт, как и воротнички, должен быть абсолютно чистым. А переселившись на Пречистенку, пристрастился к хорошему шампанскому. (Денег Айседоре не платили, но шампанским, из царских бездонных погребов, снабжали бесперебойно. Сама Айседора предпочитала коньяк, естественно, из тех же «тайников», но Есенин к этому буржуйскому напитку не приохотился.)