Есенин. Путь и беспутье
Шрифт:
Вы думаете, это романтическое допущение? Как бы не так! Барышня, сдавшая Блюмкина, и железная леди, помогавшая Лаврентию Берии добывать секрет атомной бомбы, – реальное лицо. Ее имя Лиза Розенцвейг. В замужестве Елизавета Зарубина.
Но мы опять опередили время, вернемся в август 1923-го.
…Сунув руку в левый брючный карман, Есенин обнаружил толстенькую пачку новеньких советских купюр, перетянутую аптечной резинкой. Из-под резинки торчала записка: Долг платежом красен . Есенин усмехнулся. После того как Блюмкин вытянул его и Сандро из тюрьмы ВЧК, они наказали Мотеньке Ройзману, великому эконому «Стойла», и поить, и кормить Яшку за бесплатно. И днесь, и присно, и во веки веков.
В чем в чем, а в умении делать красивые жесты этому Негодяю не откажешь, да и жест пришелся как нельзя кстати. В кабинет главреда «Красной нови» Есенин вошел в превосходнейшем настроении.
«Осенью 1923 года, – вспоминал после смерти поэта А. К. Воронский, – в редакционную комнату “Красной нови” вошел сухощавый, стройный, немного выше среднего роста человек лет двадцати шести – двадцати семи. На нем был совершенно свежий, тонкого английского сукна костюм, сидевший на нем как-то удивительно приятно. Перекинутое через руку пальто блестело подкладкой. Вошедший неторопливо огляделся, поставил в угол трость со слоновым набалдашником и, снимая перчатки, сказал тихим, приглушенным голосом:
– Сергей Есенин. Пришел познакомиться.
Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределенная, рассеянная, “лунная”. Казался он вежливым, смиренным, спокойным и проникновенно тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Прощаясь, он заметил:
– Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. По-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».В бури, в грозы, в житейскую стынь,
При различных утратах и когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство.
Казаться… Но что же таилось там, в глубине, под кажимостью? А вот что: «Надо сказать, что С. А. сам почти все выбалтывал… Только очень больное для себя он умел прятать годами, по-звериному годами помнить и молчать. Так он молчал
Но дело было не в хлебе. Хлеб – что? На хлеб теперь можно и стихами заработать. Дело было в бездомье. Правда, незадолго до встречи с Дункан они с Мариенгофом и на его имя купили две комнаты в хорошей (буржуйской) квартире. Но пока один из владельцев странствовал, там прописались три новых жильца: жена милого Толи, ее мать и новорожденный сын. На радостях Есенин не придал этой перемене особого значения и даже выслал в Одессу, где отдыхали Мариенгофы, последние сто рублей. Какие, мол, проблемы? Комнат две, когда-то, по жребию, ему досталась большая, Анатолию поменьше и поплоше, но он охотно уступит ему свою. За ними ведь числится еще и бывшая ванная. При самых минимальных затратах ее вполне можно превратить в жилое помещение. Вдобавок у тещи Анатолия имеется квартира в доме Нирнзее, в случае чего можно и там пожить, пока мальчишка не подрастет и в бабкином неусыпном надзоре будет нуждаться. И вообще хорошо, если в их общем доме будет расти малыш. Пусть у него будут два отца: один природный, другой крестный.
План совместного проживания Мариенгофы зарубили на корню. На шутливое предложение самозваного крестного, что Кирюху он будет крестить не святой водой, а шампанским, Никритина молча закатила глаза, изображая «дикий ужас». Молчал и счастливый папаша. Зато теща молчать не собиралась. Дескать, такой крестный приблизится к ребенку только через мой труп: «Умру, но не допущу». Ошеломленный Есенин буркнул вышедшему за ним в коридор Мариенгофу: «Веник в доме всему голова», – и «ушел нахохлившийся, разгоряченный». И все-таки, когда прибыл багаж, Сергей привез свои кофры на свою законную жилплощадь. Ехал и репетировал, как он ему скажет: нечестно, мол, Толя, давай вместе думать, как быть. На этот раз тещи дома не было. Никритина возилась с ребенком. Анатолий изображал радушие – метал на стол. Уже понимая, что разговора про жилье не будет, Есенин прочел бесценному другу «Черного человека». Ну, вот сейчас кинется на шею, попросит прочесть еще раз… Мариенгоф, не отрывая глаз от тарелки, сказал с ленивой растяжкой: «Плохо, Сережа, совсем плохо… никуда не годится…» Есенин так растерялся, что сказал то, о чем, щадя самолюбие друга, говорить не хотел: «А Горький плакал…»
Но что же делать? Что? Что? Что? Из газет он узнал, что приехала Айседора, но идти на Пречистенку не хотел – ночевал в «углу», который снимала Екатерина. Сестры в Москве не было, еще не вернулась из деревни. В прежние годы, случись с ним такое, Сергей Александрович и сам бы умотал в Константиново. В год возвращения запасного выхода у него не было. В августе 1922-го, как мы уже знаем, почти полностью выгорело отчее село, сгорел и родительский дом. Родители на скорую руку, с помощью Титовых, слепили крошечную времянку, но там старикам и самим тесно. Шурка на сундуке спит… Да и глядеть на пепелище он не мог. Когда узнал про погорельщину, вроде как удар был: ни слова сказать, ни рукой двинуть…
При крепком телосложении и незаурядной физической силе Есенин плохо выносил эмоциональные потрясения: либо впадал в немотивированную ярость, либо цепенел и затаивался. Отца это сильно тревожило, боялся, что у сына та же непонятная болезнь, что погубила младшего жениного брата. В одном из писем 1913 года, как уже упоминалось, Сергей под страшным секретом признался Грише Панфилову: «Меня считают сумасшедшим и уже хотели было везти к психиатру». Александр Никитич, после крупной ссоры с сыном, действительно хотел обратиться к врачам, но его успокоили: с годами пройдет. Не прошло: в житейскую «стынь» душевная неуравновешенность усугубилась, хотя поэт и научился это скрывать. А стынь меж тем все крепчала. Вернувшаяся из деревни Екатерина призналась, что Мариенгоф совсем не давал ей денег, а из посылок – две, и те тощие. Есенин сестре не поверил. Перед отъездом за границу он же поручил Анатолию отдавать Катьке причитающийся на его пай доход и с книжного магазина, и со «Стойла».
Про посылки, которые Есенин регулярно отправлял в течение всего года, выяснилось вроде бы сразу. Мариенгоф сумел-таки убедить дорогого друга, что дары Америки до него не дошли (съедены по дороге). Есенин, хотя и вспомнил пушкинское: «Ах, обмануть меня нетрудно! Я сам обманываться рад», – все-таки поверил. Однако дня через два из случайной обмолвки одного из приятелей узнал куда более отвратительное. Оказывается, Мариенгоф, в отсутствие Сергея и без его ведома, продал их книжный магазин на Большой Никитской, да еще и жаловался, дескать, сестрица всемирного путешественника слишком часто приходит в «Стойло» за есенинской долей кафейной выручки. Есенин рассвирепел и совсем было собрался «бить морду», но представив, что бить Толика придется на глазах у тещи, жены и грудного младенца, решил перепроверить услышанное у Гали Бениславской. Ее нравственное чутье и здравый смысл были вне подозрений. Сам факт Галина Артуровна подтвердила, но объяснила его так, что гнев утих и кулаки разжались: «Когда С. А. был за границей, дела у Мариенгофа были очень плохи. “Стойло” закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с Мартышкой, ждавшей тогда ребенка, формальным образом голодали. Я это знаю от лиц, живших в одной квартире с ними. Катя, по ее словам, не знавшая нужды при С. А., неоднократно обращалась к Мариенгофу, зная, что часть денег от магазина принадлежит С. А., но денег не получала. Не зная, а может, по легкомыслию не желая вникать в положение Мариенгофа, она возмущалась и даже, кажется, писала С. А. о том, что Мариенгоф не дает денег. Во всяком случае, по возвращении (Есенина) из-за границы она говорила об этом С. А., который, как и следовало ожидать, страшно обозлился на Мариенгофа. Как оказалось, Сахаров во время пребывания Есенина за границей купил у Мариенгофа их книжный магазин, уплатив только небольшую часть денег».
Звучит вроде бы убедительно, но закавыка тут в том, что сама Бениславская ни в «Стойле», ни в книжной лавке на Никитской во время пребывания Есенина за границей не бывала. Сразу после его отъезда она тяжело и надолго заболела (обострение наследственной психастении), потому и излагает пренеприятнейшую историю в интерпретации самого заинтересованного лица, то есть Мариенгофа. На самом деле «Стойло» продолжало функционировать, хотя доходы с него, конечно, уменьшились, ведь публика валом валила сюда вовсе не для того, чтобы млеть от красоты имажиниста номер один, закусывая разбавленный спирт картофельной лепешкой с черничной нашлепкой. Шли на Есенина, ну, еще и с надеждой, ежели повезет, поглазеть на Дункан…
Не отвечает правдоподобию обстоятельств и утверждение соседей, будто Мариенгоф и его беременная жена голодали. Конечно, по сравнению с прежними роскошествами (например, с осенью 1921 года, когда Есенин привез, прошвырнувшись с Почем-Солью в Ташкент, полвагона жратвы: муки, изюма, кураги и т. д. – и вывалил все это богатство в коридоре коммунальной квартиры) молодожены не жировали, но уж не голодали – это точно. Нэп старался вовсю. Помните у Маяковского? «Сыры не засижены. Лампы сияют. Цены снижены»? Описывая ту зиму (1922–1923 годов) в книге «Мой век, мои друзья и подруги», Мариенгоф о голоде не вспоминает. Вспоминает другое, с хроническим голодом несовместное:
«– Так вот, Нюха, даю тебе слово, что когда нашему парню стукнет год…
– Пусть он сначала родится.
– За этим дело не станет. Так вот: когда ему стукнет год, мы со спокойной совестью оставим его на бабушку, а сами в Париж!
– Что?..
– Везу тебя в Париж».
Наш парень родился 10 июля 1923 года, а в июле 1924-го, когда ему стукнуло год, Мариенгофы укатили в Париж. Ну, почему бы не прокатиться? Есенин вернулся, нэп в разгаре, червонцы в артельную кассу «Стойла» снова текли – не рекой, но и не капали, а текли. И все-таки не так изобильно, чтобы один из пайщиков мог позволять себе туристические излишества. Но все это выяснится не сразу, и в сентябре 1923-го Есенин, поверив Бениславской, чуток успокоился. Точнее, смирился, отступился, уступив наглости.В теплый предосенний вечер на углу Тверской и Моховой стоял слишком хорошо, не по-московски одетый молодой человек. На том самом месте, что и четыре года назад. Как и в августе 1918-го, ему предстояла другая жизнь, потому что прежняя миновала. И даже начиналась эта новая его жизнь, как и тогда, с поисков ночлега.
Фланирующие девицы с восторгом оглядывались: красавчик! Мужчины, поравнявшись, взглядывали искоса и с раздражением: иностранец.
Зажигались фонари, Тверская становилась все многолюднее, а человек в иностранном буржуйском костюме все стоял и стоял. Он уже знал, где будет ночевать, но было мучительно стыдно идти именно туда. По возвращении в Москву он не раз и не два виделся с той, что сегодня постелет ему постель. Но по делу. Зашел на работу. Проводил. Домой она не приглашала.
Весной 1921-го его сразу бросили две женщины: Зинаида Райх и Екатерина Эйгес. И сразу же обе удрали замуж: Зинаида – за знаменитого режиссера Мейерхольда, Катерина – за пока еще не знаменитого математика, будущего академика Александрова. Вот тогда, с тоски, он и переспал с бирюзовоглазой Галиной. Галочка Бениславская стала появляться на их вечерах с прошлой осени. А зимой зачастила и в «Стойло». Сначала с подружками, а потом и одна. Мариенгоф, выглядев примелькавшееся лицо, насмешничал: «Сережа! Опять твоя пацанка пришла. Все в тех же мальчиковых ботиночках. Ты бы сказал нашим, чтобы пускали бесплатно, ботиночки-то совсем истоптались». За зиму он так привык видеть влюбленные бирюзовые глаза во втором ряду с правого края, что сильно расстроился, когда девушки в мальчиковых ботиночках не оказалось на постоянном месте. Словно оберег потерял. Оберег нашелся – просто опоздала. На радостях он и увел ее к себе, на Богословский. Думал: как все – порченая. И ошибся. Впервые в жизни ошибся. Это как же? Отчаянная, хорошенькая. И целка? В семнадцать лет фронт перешла, пробираясь из Харькова в Москву. И никто не тронул? Ни красные, ни белые? Ни веселые студенты, ни лихие поручики, ни товарищи-начальники?
Два года не нажимал на этот звонок – сколько же раз к ней? Три… один… четыре? Или не работает и надо стучать? Звонок, как и тогда, не работал. И вообще ничто не изменилось – ни в коридоре, ни в комнате, все такой же убогой и чистой. И она не изменилась, несмотря на незнакомое платье, шелковое, голубое и, по нэповской моде, короткое.
Заметив, что Сергей шарит по карманам, достала из кособокого комодика початую пачку папирос:
– Это ваши, Сергей Александрович, вы их тогда забыли.
– Я на сигаретки перешел, Галя.В краткой хронике жизни и творчества Есенина [52] сказано: «Начало сентября. Расставшись с А. Дункан, вступил в гражданский брак с Г. Бениславской». Некоторые основания у создателей хроники для такого утверждения имеются. Известна, к примеру, сентябрьская (1923
Считается, что в больницы – профилакторий на Полянке (декабрь 1923-го), Шереметевскую и Кремлевскую (февраль-март 1924-го) – Есенина укладывали, дабы спасти от вызова в судебные инстанции по обвинению в антисемитизме, то бишь по делу четырех поэтов – Орешина, Ганина и Клычкова с Есениным, учинивших в какой-то пивной некрасивый скандал. На самом деле реальной, нешуточной угрозой был совсем другой скандал, тот, который учинил главный редактор «Бедноты», проживавший в одной квартире с Галиной Артуровной. Вопрос был поставлен ребром: либо Бениславская выписывает Есенина, либо он увольняет ее с работы, в результате чего она лишится не только зарплаты, но и служебной жилплощади. С тех пор, то есть с весны 1924-го, после выписки из трех названных выше больниц, Есенин практически ведет скитальческую жизнь, не задерживаясь в Москве дольше месяца, да еще и с отлучками в Константиново. Кстати (как известно из воспоминаний Бениславской), у врача, наблюдавшего Есенина в Шереметевской лечебнице и, судя по всему, поспособствовавшего его переводу в правительственную Кремлевку, нехорошая фамилия – «профессор Герштейн». Цитирую: «Милые трогательные заботы во время пребывания его (Есенина. – А. М. ) в Шереметевской больнице, помещение его в Кремлевскую больницу, чтобы спасти его от ареста… (проф. Герштейну звонили из милиции, что Е. подлежит заключению под стражу и чтобы туда, в милицию, сообщили о дне выхода Е. из больницы. Герштейн как врач хорошо понял состояние С. А. и выдал эту государственную тайну, предупредив меня. Вообще отношение Герштейна к С. А. было изумительным. Через неделю после пореза руки, когда было ясно, что опасности никакой нет, я обратилась к Герштейну с просьбой, запугав С. А. возможностью заражения крови, продержать его как можно дольше. И Герштейну удалось выдержать С. А. в больнице еще две недели)».
Все эти факты я привожу не только для того, чтобы отвести от Есенина подозрение в бытовом антисемитизме. Но еще и потому, что хотела бы обратить внимание любителей литературных загадок на то, что у «профессора Герштейна» та же фамилия и те же инициалы, что и у отца подруги Ахматовой Эммы Григорьевны Герштейн, Г. М. Герштейна. Больше того, и у него, как и у Григория Моисеевича, какие-то личные связи с врачами Кремлевской больницы. Правда, рассказывая историю своего семейства, Эмма Григорьевна ни разу не упоминает, что ее отец до 1929 года работал еще где-нибудь, кроме как главврачом в больнице им. Семашко по адресу Щипок, 8. Но это еще не означает, что он не мог, будучи профессором и уникальным специалистом, совмещать полуадминистративную должность с консультированием хирургического отделения в Шереметевке (ныне ин-т им. Склифосовского). Во всяком случае, трудно допустить, чтобы в Москве в середине двадцатых годов успешно практиковали два выдающихся хирурга, два профессора, с чьим опытом считались даже в правительственной Кремлевке, с одной и той же фамилией и инициалами. К тому же эта ситуация отчасти объясняет ничем другим, кроме как знакомством Есенина с Г. М. Герштейном, загадочный эпизод из воспоминаний поэта Петра Васильевича Чихачева, в ту пору (1925) студента Брюсовского литинститута. Однажды, вспоминает Чихачев, «мы ехали в поезде в Люберцы, где я жил тогда вместе с матерью – литейщицей завода сельскохозяйственных машин… От тяжелой работы и неудачно сложившейся семейной жизни у нее на нервной почве к сорока годам отнялись ноги». Есенин это сразу же заметил: «Почему ты не отправишь маму в больницу? Пусть посмотрят специалисты… Ее могут вылечить. Не можешь устроить? Хорошо, я тебе помогу». И ведь на самом деле устроил, и именно в ту больницу, где главным врачом был отец Эммы Григорьевны Григорий Моисеевич Герштейн. Вот какую записку вскоре получил от Есенина Петр Чихачев: «Договорился с профессором Кожевниковым, который лечил Ленина. Вези маму в больницу имени Семашко (Щипок, 8). Сергей».
Глава семнадцатая Откол и пустыня Весна 1924 – май 1925
В марте 1924-го Есенин наконец-то выписался из своих трех больниц – если и не очень-то здоровым, то все-таки относительно спокойным и миролюбивым. Что сняло нервное напряжение – усилия врачей или то, что к нему вернулись стихи? Но факт остается фактом. За проведенную на больничных койках зиму он «расписался»: получилась на редкость цельная книга – «Москва кабацкая». В Москве издать ее не решились, а вот питерцы рискнули. К лету 1924-го задвигался и замысел «Анны Снегиной». Весной, побывав в Константинове, Есенин написал «Возвращение на родину» – нечто вроде эскиза к задуманной поэме, сюжет которой он держит в секрете. Даже от Галины Артуровны. Не хватало только какого-то последнего сильного эмоционального импульса, чтобы оживить чувствования, связанные с фабульной линией – несостоявшийся роман хозяйки «дворянского гнезда» и ее бывшего холопа, ставшего знаменитым поэтом. Но сначала надобно было разделаться с «Москвой кабацкой». Издатели – не профессионалы, любители, как бы с деньгами не надули, а деньги очень-очень нужны. Ему самому – чтобы удрать на Кавказ, потому что в Москве, при теперешних обстоятельствах, с такой большой и трудной работой не сладить; родителям, чтобы достроили хотя бы к зиме новый дом; Гале и сестрам, чтобы не голодали.
Галина не возражала, наскребла и на билет, и на его питерский прожиток, понимая, что их коммуналка, особенно в летнюю жару, Сергею противопоказана. Очень боялась, что опять сорвется и запьет, но удерживать и не хотела, и не могла.
Опасения оправдались. В Питере к Есенину тут же прилип самый пьющий из его спутников Иван Приблудный, и Сергей Александрович снова нехорошо загулял, даже последние корректурные листы внимательно не удосужился прочесть, хотя только за этим вроде бы и уезжал. «Москва кабацкая» все-таки вышла без особых огрехов, и заплатили кооператоры за нее хорошо и сразу. И еще один подарок преподнес ему Питер: Сергей Александрович встретился с Анной Ахматовой и долго разговаривал с ней. Случай снова подбросил ему нужный для «большой темы» жизненный материал. Снисходительность, которую Анна Андреевна, как и десять лет назад, тщательно скрывала, оживляла, «обличивала» придуманный для поэмы сюжет. В отношениях с Лидией Кашиной, дочерью сомнительного дельца, напряжения такой креативной силы давно уже не возникало. Встреча с Анной Андреевной летом 1924 года разбередила былую рану. «Борьба мужиков с господами, – свидетельствует Бениславская, – в каком бы виде это не было… болело – там, в берлоге. По-звериному».
О чем они говорили, мы, конечно, не знаем, а вот о чем могли говорить, предположить можно. Во-первых, о «Москве кабацкой», которую Есенин ей вручил и которую Анна Андреевна, по обыкновению, даже не полистав, поставила на полку. После чего гость спросил (не мог не спросить!): «Хотите, я Вам почитаю стихи про кабацкую Русь?» (в то лето Есенин других стихов никому не читал). За стихами наверняка последовали воспоминания: Блок, Гумилев, сочельник 1915 года… От воспоминаний перешли к дням сегодняшним. «Ругал власть, ругал все и вся…» За что Есенин ругал советскую власть, Ахматова не разъяснила, но это и так понятно. И им тогда, и нам сейчас. Не думаю, однако, чтобы Анна Андреевна поддержала опасный поворот беседы – после казни Гумилева тема была запретной. Есенин, сообразив ситуацию, перевел разговор. Вот-де только что вернулся из своей деревни, у родителей изба сгорела… Но и эта тропинка оказалась с колдобинами. У него-то будет свой дом, где стоял, там и отстроятся, а у нее – никогда. Тот, куда с Клюевым приходили, в Царском, продан в войну, а Слепневский кон-фис-ко-ва-ли.
«Скажите,
Вам больно, Анна,
За ваш хуторской разор?»
Но как-то печально и странно
Она опустила свой взор.
И вот еще какой момент позволю себе отметить. Из всех назначенных в прототипицы Анны Снегиной реально существовавших женщин Анна Ахматова – единственная, от кого Есенин, прочитав стихи про кабацкую Русь, мог услышать (в ответ) хрестоматийную реплику: «Сергей, вы такой нехороший». (Был хорошенький – стал нехороший, и «Москва кабацкая» тому подтверждение.) Анна Снегина почти буквально повторяет слова АА, записанные Павлом Лукницким еще при жизни Есенина 27 февраля 1925 года: «Говорили о С. Есенине – приблизительно в таких выражениях: “…Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь – его физиономия! Пошлость”».