Есенин

Мариенгоф Анатолий Борисович

— Господа! Опомнитесь. Приехали повеселиться, а вы ссору затеяли. Платон Миронович, спрячьте оружие.

— Виноват, Сергей Николаевич. — Агафонов сразу остыл, в смущении сунул браунинг в карман. — Выпьем, Воскресенский?

— Выпьем, — согласился Владимир Евгеньевич.

Они чокнулись и выпили.

К ним присоединился критик Русинов, молодой человек в светлом костюме; на загорелом лице не заметно было ни одной морщинки, волосы напомажены и разделены на косой пробор, на верхней губе строчка усиков. Слушая спорщиков, он вставлял смелые замечания, часто такие, о которых человеку его круга, казалось бы, даже подумать невозможно, настолько они были вольны и опасны. Все считали — и это было верно, — что он горяч, не обкатан и полицейский «рашпиль» ещё не коснулся его характера.

Есенин следил за Русиновым и удивлялся:

молодой, а уже такой знающий, во всех событиях разбирается умно, судит категорично, и это получается у него авторитетно. А к его слову прислушивались, он ведь критик. Есенин завидовал ему, его учёности, лёгкости в обращении с людьми, и эта лёгкость шла Русинову, придавая ему обаяние. Изредка он подливал масла в огонь, и спорщики приходили в неистовство, спор переходил в ссору со взаимными оскорблениями. Но он умел также и загасить вспыхнувшее пламя.

— Господа, на горизонте появились полицейские. Умерьте свой пыл...

Среди дубового частокола не спеша двигались трое городовых, рослых, с саблями на боку; жёстко скрежетал под их ногами палый лист. Они озирали окрестности, где расположились группами подвыпившие люди.

Направились к суриковцам. Подойдя, остановились.

— Читайте, Есенин! — полушёпотом приказал Кошкаров-Заревой.

— Что читать, Сергей Николаевич? — спросил Есенин несколько растерянно.

— Читайте что попало.

— Я последнее прочитаю. — Есенин отодвинулся от скатертей, вокруг которых полулежали и сидели люди.

Матушка в Купальницу по лесу ходила, —

звонким голосом начал он, сразу позабыв о распрях, дуэлях, и деревья с высушенными, хрусткими листьями как бы откликались ему:

Босая, с подтыками, по росе бродила. Травы ворожбиные ноги ей кололи, Плакала родимая в купырях от боли. Не дознамо печени судорга схватила, Охнула кормилица, тут и породила.

Есенин замолк. Он глядел и на друзей своих — «самородков», и на городовых. Медлил...

— Читайте, Есенин! — крикнул Агафонов.

А Воскресенский мягко попросил:

— Заканчивайте, Серёжа.

И Есенин всё так же звонко и с ликованием прочитал дальше:

Родился я с песнями в травном одеяле. Зори меня вешние в радугу свивали. Вырос я до зрелости, внук купальской ночи, Сутемень колдовная счастье мне пророчит.

Есенин читал, глядя на молодые дубы, на Москву-реку, на столицу:

Только не по совести счастье наготове, Выбираю удалью и глаза и брови. Как снежинка белая, в просини я таю Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

— Браво, Есенин! — крикнул Агафонов. — Браво!

Воскресенский поднялся и сказал Есенину:

— Пока что это у вас лучшее. На мой взгляд, конечно. Это да ещё о глухарях... Спасибо.

Полицейские, неуклюже поаплодировав для поощрения поэта, ушли.

Критик Русинов доверительно обнял Есенина:

— Молодчина. Откровенно говоря, не ожидал... Это новое слово, делаю оценку не как слушатель, но как критик.

— Благодарю. — Есенин был растроган похвалой, и Русинов понравился ему ещё больше.

А поздно вечером Русинов устало сидел в полицейском участке и прилежно, со всеми подробностями рассказывал Петру Степановичу о «пикнике» литераторов. Полицейский чиновник записывал хоть и торопливо, но подробно, изредка вытирая платком пот со лба.

12

Есенин сидел один в своей комнатке. Наступал Новый год. Приближение праздника

усиливало ощущение одиночества, забытости и нелюдимой тишины. День потухал. Узорчато обмётанные морозом стёкла окошек розовели, затем меркли, синея. Постоял у окна, теплом дыхания протаял «глазок» в инее. Темнело. Он открыл дверцу печки, и сразу огонь пылающих поленьев трепетно и счастливо озарил комнату. Стало немного веселее. С плиты снял таз с горячей водой, добавил в него холодной и вымыл волосы. Надел чистую рубаху, повязал галстук. Затем зажёг свет и, пробормотав: «Моя студенческая келья вдруг озарилась... Муза в ней...» — сел к столу писать стихи, настроив себя на песенный, на сказочный лад.

В шапке облачного скола, В лапоточках, словно тень, Ходит милостник Микола Мимо сел и деревень. На плечах его котомка, Стягловица в две тесьмы, Он идёт, поёт негромко Иорданские псалмы... Злые скорби, злое горе Даль холодная впила; Загораются, как зори, В синем небе купола. Наклонивши лик свой кроткий, Дремлет ряд плакучих ив, И, как шёлковые чётки, Веток бисерный извив. Ходит ласковый угодник, Пот елейный льёт с лица: «Ой ты, лес мой, хороводник, Прибаюкай пришлеца». Заневестилася кругом Роща елей и берёз. По кустам зелёным лугом Льнут охлопья синих рос. Тучка тенью расколола Зеленистый косогор... Умывается Микола Белой пеной из озёр. Под берёзкою-невестой, За сухим посошником, Утирается берестой, Словно мягким рушником. И идёт стопой неспешной По селеньям, пустырям: «Я, жилец страны нездешней, Прохожу к монастырям». Высоко стоит злотравье, Спорынья кадит туман: «Помолюсь схожу за здравье Православных христиан». ...Ходит странник по дорогам, Где зовут его в беде, И с земли гуторит с Богом В белой туче-бороде. Говорит Господь с престола, Приоткрыв окно за рай: «О мой верный раб, Микола, Обойди ты русский край. Защити там в чёрных бедах Скорбью вытерзанный люд. Помолись с ним о победах И за нищий их уют...» Ходит странник по трактирам, Говорит, завидя сход: «Я пришёл к вам, братья, с миром Исцелить печаль забот. Ваши души к подорожью Тянет с посохом сума. Собирайте милость Божью Спелой рожью в закрома».

Есенин развеселился, облегчённо расправил плечи, словно стряхивая надоевшую кладь. Он пожалел, что не удрал на праздники в Константиново. Сейчас там оживлённо и в то же время таинственно: парни собираются в компании, к застольям, девушки готовятся к ворожбе, к гаданиям — станут кидать сапожок через ворота: в какую сторону упадёт носком, оттуда и жди суженого...

Дописать стихи ему не дали.

В облаке студёного пара, широко растворив дверь, ввалился Воскресенский, в распахнутой шинели, фуражка на затылке; в обеих руках — кульки, свёртки.