Есенин
Шрифт:
— Владимир Евгеньевич! — Есенин бросился навстречу Воскресенскому. — Вот неожиданность, прямо как снег на голову.
— Я именно так и рассчитывал — снегом на голову. Закройте за мной дверь. Ну как, вечный студент похож на Деда Мороза?
— Вылитый! Лучшего и не сыщешь на всём свете!
Есенин принял у него свёртки, помог снять шинель, повесил её на крючок у печки. Корректор протёр платком затуманенные стужей стёкла.
— А вы вообразили, что вас все кинули, чувствовали себя заброшенным, неприкаянным, так ведь?
— Так, — подтвердил Есенин, радуясь и смеясь.
— Погодите, ещё и князь
— Смелый человек он, Владимир Евгеньевич, — сказал Есенин с оттенком зависти. — И как всё странно на Руси; князь, а революционер.
Воскресенский присел к печке, грел у огня руки, потирая ладонь о ладонь.
— Сейчас революционером быть интересней, чем князем: опасности, романтика, приклеенные бороды, побеги с каторги... И он знает: за революцией будущее, Но присмотритесь к нему: идеи его непрочны, шатки, сущность своих замыслов он прикрывает пышной фразой, поскреби её — и увидишь гниль. Облик свой он гримирует искусно. Но душу ведь не загримируешь. Хотя, не скрою, поступки его до отчаянности смелы, надо отдать ему должное...
Некоторое время спустя в дверь довольно громко и нетерпеливо постучали, вошёл Агафонов, меховой воротник пальто и шапка, борода, усы и брови промороженно поблескивали.
— Здравствуйте, Есенин! — Поставил камышовую кошёлку с провизией на пол, разделся, с привычной ловкостью сорвал с лица приклеенную бороду. — Где у вас умывальник?
Есенин отвёл его за печку, к рукомойнику. Агафонов мылся, расплёскивая воду, и вошёл посвежевший, совсем юный, до бесшабашности весёлый.
— Вы не привели за собой «хвоста»? — коварно спросил корректор. — А то придётся чокаться под наблюдением полицейского ока. Это уж непременно.
— Не на того напали. «Хвост» обрублен. Не волнуйтесь.
Потом несмело переступил порог пожилой мужчина в дорогом пальто с бобровым воротником и бобровой шапке, надетой щегольски, этак — «чёрт побери всех!» — скошенной на правую бровь. Есенин сперва не узнал вошедшего, а у гостей тот вызвал тревожное недоумение.
— Добрый вечер, Сергей, сын Александров!
Только теперь, услышав голос вошедшего, Есенин догадался, что перед ним был во всём своём неожиданном аристократическом блеске босяк с Сухаревского рынка Иннокентий Кочегаров, Коробейник.
— Удивлены моим видом? У нас так: сегодня пан, завтра пропал. Вы ведь знаете моих чертей: мигну — из-под земли всё добудут... Здравствуйте, господа! — Он подал руку Агафонову и Воскресенскому. На пальце Кочегарова блеснул перстень с крупным дорогим камнем. — Потянуло вдруг к теплу, к хорошим людям. Примете?
Агафонов насторожился, заслонил рот ладонью.
— А вы кто будете?
— Я Иннокентий Кочегаров. — Чёрная, отлично сшитая пара, белая рубашка, великолепной работы булавка в галстуке, бородка с проседью, медлительные жесты — всё это отдавало чем-то снисходительно барским. — Я есть босяк, обыкновенный русский босяк, бездельник, бродяга, обременяющий землю. Случайно встретился на Сухаревке с этим юношей... — кивнул на Есенина. — Он своими стихами, будто ливнем, омыл мне душу. Другим он меня, нет, не сделал, но глубочайше заинтересовал, захотелось
— Конечно, — ответил корректор. — Располагайтесь.
— Благодарю. Одну минуту. — Приоткрыв дверь, Иннокентий Кочегаров хлопнул в ладоши.
И тотчас в комнату ввалились двое. Есенин распознал их сразу, как старых знакомых, — Лохматого, что доставал ему книги, и другого, с повязкой на глазу. Они бережно поставили у порога две большие корзины, молча, почтительно поклонились, не сводя с Кочегарова глаз. Тот подал знак, и они тут же исчезли.
В корзинах было столько вин, закусок, фруктов, что всё это не уместилось на утлом столике холостяцкой комнатёнки: многое пришлось разложить на подоконниках, а бутылки расставили прямо на полу.
Агафонов зорко приглядывался к пришельцу и вдруг сказал ему:
— Из вас, господин Кочегаров, мог бы получиться неплохой мститель.
— В каком, простите, смысле?
— Мстить властям за попрание правды народа, его достоинства.
Кочегаров прищурил трезвые умные глаза:
— Я вас, кажется, понял. Ежели не ошибаюсь, вы из тех господ, которые бросают бомбы в сановников.
— Вот именно!
— Не гожусь. Я человек пьющий, рука не тверда и могу кинуть снаряд не в того... Да и устарел для таких забав. Опоздал...
— Жаль, — Агафонов нервно вздохнул. — А вы субъект подходящий. Лицо у вас — хоть медаль выбивай. Люди с такими отважными лицами идут на риск бестрепетно, а при неудачах пощады не вымаливают.
В комнату вошёл Александр Никитич, принёс стопку разрозненных тарелок, вилки, ножи. Он едва скрывал изумление, встретив у сына столько гостей.
— Не скучаешь, сынок, — промолвил он и подумал: «И чего они все в нём находят? Мальчишка как мальчишка...» Поглядел на Иннокентия Кочегарова, улыбнулся: — Долгонько к нам в магазин не захаживали, господин Кочегаров. Какой вы нынче франт! И шуба на хорьке. Разбогатели, видать.
— В нашем деле разбогатеть ничего не стоит.
— Это мне известно. А вот с этим господином встречаюсь впервые. — Александр Никитич взглянул на Агафонова.
— Рад познакомиться, — откликнулся Агафонов и назвал себя. — Я друг и поклонник вашего сына.
Александр Никитич покачал головой:
— Ну и дружками ты обзавёлся, Сергей! Заведут они тебя — и не выберешься...
— Не заведут, папаша, — Есенин улыбнулся. — Не тревожься... Сидеть вот не на чем. Сбегаю в «молодцовскую» за табуретками.
— Сам схожу.
— Я призываю вас к скромности, господа, — сказал Есенин, когда отец вышел из комнаты. — Отец мой — человек определённых правил, честный работник, чтит хозяина, и разговоры ваши наводят на него ужас... Воздержитесь для моего блага.
Через полчаса на Спасской башне Кремля отзвенело двенадцать. Воздух был проморожен и чист, и звон часов донёсся сюда — проник в открытую форточку. Все встали, чокнулись стаканами с шампанским, поздравили друг друга с наступившим тысяча девятьсот тринадцатым годом. Отец и сын обнялись. Общий стол, настроение праздника, гости — всё это размягчало сердца, примиряло. От теплоты, от разлившегося по всему телу хмеля было легко и бездумно. Голоса гостей то уплывали, то набегали вновь, окатывали с головы до ног.