Есенин

Мариенгоф Анатолий Борисович

— Мальчик чрезвычайно стеснительный. Сперва лучше один критик познакомится, тогда уж... — Полицейский чиновник встал и направился к выходу, но у дверей задержался. — Если появится господин Русинов, не откажите в любезности сообщить...

— Будет исполнено, Пётр Степанович.

Фёдоров не уходил, наблюдая за Есениным.

— Жаль мне вас, Сергей Александрович, — сказал он доверительно, с неподдельным дружелюбием. — Не в ту колею угодили.

— Почему?

— Так мне кажется... Прощайте. Непременно сообщите о критике. — Чиновник ушёл, отягчённый своими нелёгкими обязанностями.

Но Русинова

больше никто не встречал, он исчез навсегда. И все поиски, допросы знавших его людей, расследования оказались тщетными...

19

Влюблённость толкала Есенина на безрассудства: лишь бы отличиться, лишь бы вызвать изумление, лишь бы замерло сердце от тревоги за него у той, которая, казалось, полностью завладела его думами... Анна Изряднова одобряла и поощряла и его деятельность в кружке, и его дружеское общение с рабочими, и его поэзию — всё человеческое, достойное и, по её убеждению, возвышенное. Есенин, уставший от одиночества, всё крепче привязывался к ней, с охотой подпадая под её умную и добрую власть. Лицо её виделось ему прекрасным, и небольшие изъяны — чуточку выпяченные губы, щёлочка между передними зубами — давно перестали быть для него изъянами, а воспринимались как черты милые, придающие своеобразие, без которого лицо утратило бы свою неповторимость.

В корректорской замечали, как всё более сближались Есенин и Изряднова, и мысленно всё чаще стали соединять их судьбы, считая достойными друг друга.

В конце дня, когда солнце стояло в корректорской косыми, пыльными столбами, Есенин неизменно возникал перед Анной, молча ждал, когда она соберётся. Затем они уходили.

— Анна, поедем на Воробьёвы горы. На пароходе. — Он почему-то не мог забыть тот день, когда, одинокий, слонялся по набережной, тоскующе провожал пароход и нарядную, пёструю толпу, веселящуюся на палубе, глядел на сапог с оторванной подошвой, смеющийся белыми, промытыми зубами деревянных гвоздей.

— Поедем, — согласилась Анна. — Я давно там не была.

Они прошли к Москве-реке, подождали на пристани парохода, пристроившись под полосатым тентом на деревянной скамейке.

Белый пароход не загудел, а как-то тоненько, по-щенячьи заскулил, выбираясь на середину реки.

Берега, кое-где одетые в камень, или скреплённые корневищами деревьев, или в неуклюжих сваях, удерживающих оползни, выглядели заброшенными, неухоженными. За железными оградами громоздились здания. Снизу они казались хоть и величественными, но нежилыми, безлюдными. Окна плавились в солнечном накале, отражения их радужно опрокидывались на воду, колыхались, вытягиваясь и сокращаясь.

Вот и Кремль. Крутой холм, покрытый сочно зеленеющей травой. Над откосом высилась крепость из калёных кирпичей. За стеной — текучее золото звонниц и соборов. Потом пошли пригорки и скаты, окутанные тучной зелёной теменью.

Есенин и Анна съели в буфете по бутерброду, запили лимонадом и, прихватив с собой пирожные, протолкались к сходням. Пароходик прислонился боком к причалу. Есенин взял Анну за локоть и повёл её по прогибающимся доскам на берег. Они ступили на причудливо вьющуюся тропу; тропа уводила в высоту, в таинственную полумглу рощи. На возвышенности они остановились, шумно дыша.

— Устала? —

спросил Есенин. — Посидим.

Трава была сухая и горячая, прогретая июльским зноем. Тишина обступала осязаемо-густая, с горьковатыми запахами. Они сидели плечом к плечу, их взгляды притягивала сизая, с чугунным отливом туча, висевшая над городом.

— До чего же мне хотелось сюда, Анна! — В голосе Есенина прозвучала грусть.

— Теперь ты здесь, — сказала она. — Наслаждайся.

— Я чувствую, как хорошо жить на свете! Мне кажется, что жизнь у меня будет большая-большая — бесконечная. Потому что есть цель! Счастлив тот, кто имеет заветную цель...

Анна глядела на него сбоку, словно хотела запомнить и прямой нос, и припухшие губы с озорно приподнятыми углами, сильную и нежную шею. Давно ли она потешалась над ним, сельским парнем с наволочкой в руках, в стеснении переступавшим с ноги на ногу. Теперь перед ней другой человек, уверенный, знающий себе цену. Как стремительно он растёт! Она зажмурилась, ощутив внезапную боль в сердце, словно кто-то уколол его иголкой. Полюбила. Впервые в жизни. И суеверно страшилась: принесёт ли любовь счастье? Она старше его на четыре года, красотой Бог не наделил, что уж там греха таить!.. А жизненные запросы его огромны, характер ещё не установился, он лишь только-только вызревает. Высокомерию и честолюбию его нет границ уже сейчас, а что будет, когда он наберёт силу и, возможно, о нём заговорит вся Россия? Сдержать бы ей себя, пока ещё не поздно, пока есть пути к отступлению. Но, кажется, уже поздно...

— Серёжа, ты любил когда-нибудь? — спросила она.

— Да. — Он повернул к ней лицо, юное, хорошее, окатил синим и тёплым светом глаз. — И сейчас люблю.

У неё снова закололо сердце, но не мучительно, а сладко — безрассудно подумала, что он сейчас признается ей.

— Кого же?

— Наташку. Девушку из нашего села.

После минутного молчания она спросила жёстко:

— Почему же ты на ней не женишься?

— Если бы я остался жить в селе, то лучшей жены и представить невозможно. — Он помолчал, вглядываясь в красную, тревожную предзакатную мглу. — А в городе двоим деревенским жить не надо: один из них обязательно потянет другого вниз. Это закон.

— Воспитал бы, — сказала Анна с глубоко запрятанной ревностью. — Глядишь, через год-другой вышла бы из неё примерная супруга, каких теперь не оберёшься. В кольцах, в поддельных жемчугах...

Есенин не обратил внимания на издевательский тон её совета.

— Воспитатель из меня, я думаю, не получится. Да и времени на это, кажется, не отпущено. Я должен торопиться — цель-то неблизко.

Анна, сдерживая дрожь, обняла колени, положив на них голову.

— Живёшь для себя, сударь, о себе печёшься.

— Каждый живёт в первую очередь для себя, — ответил Есенин. — Человек, живя для себя, обогащает своим трудом, своей мыслью других. Вор, разбойник, провокатор — вот эти живут во вред обществу.

— А как же Иисус Христос, которого ты считаешь примером для подражания? Он ведь повелел любить и подлеца, и вора, и провокатора. Выходит, все твои утверждения — мираж, господин Есенин. Оригинальный трюк! — Она чувствовала, что говорит излишне раздражённо, и фразы у неё получаются какие-то неживые, книжные, но остановиться не могла.